С Петром в пути

— Безропотно, безропотно, — торопливо вставил Головин. — Экий у нас разговор интересный получился, государь. Безгневно, милостиво были мы выслушаны, и наши резоны приняты.

— Отчего же не принять, коли они разумны. Я разумность ценю высоко, равно как и справедливость. А выслушать готов и каторжника, ежели он свою правоту докажет.

— Да, правда превыше всего, — вставил Головин.

— Но у меня есть и своя, царёва правда, — сказал Пётр. — Ею интерес государственный повелевает.

А ведь бывает так, что у подданного своя правда, а у государя — своя. И они никак не сходятся. Тут уж я за государственный интерес стану стоять непреклонно.

— Вестимо так, государь, — поддакнул Фёдор. — Тут и наш брат, подданный, в каком бы ранге он ни был, обязан к послушанию.

— Ежели я с подданными своими стану мыслить розно, то приведёт это государство к худу, — убеждённо произнёс Пётр. — Но я меру справедливости знаю и её не нарушу.

— А стрельцы? — не удержался Пётр Шафиров.

— А что стрельцы? Это войско старинное, оно свой век отжило. Узрели все и в Англии, и в голландских Штатах, и тут, у Августа — всюду регулярство в войске устроено. А без регулярства, без строя, без воинской науки как быть? Стрельцы в бой идут как — помните? Толпою! Так они при батюшке выучены, мир праху его. А с толпою на войне какой разговор? Пули да ядра мигом разнесут. Оттого и бунтуют, что толпа. Нет, я им конец положу.

— Семьи у них великие, государь, — осторожно заметил Головин. — Жаль жёнок ихних да детишек.

— Как заводили, так и разведут, — раздражённо произнёс Пётр. — Нянькаться я ни с кем не намерен. Опричь царевен. Да и тех к порядку призову — распустились.

— Я не к тому, государь, чтобы нянькаться, а поиметь жалость не мешало бы.

— Вот пущай попы да монахи жалость свою покажут — сие по их чину, — бросил Пётр. Разговор принял нежелательный оборот. Головин поспешил переменить его.

— Посылать ли гонца в Москву, дабы оказали государю своему надлежащую встречу?

— Ни в коем разе, — бросил Пётр, — концы в воду упрячут. Я же мыслю нагрянуть врасплох. Укорот им учинить.

Головин не знал, кого имеет в виду царь под «ними». Князя кесаря и боярина Стрешнева или же воеводу Шеина, мятежных стрельцов. Но перечить не стал. Царская воля — державная воля.

Обнимались на прощание Пётр и Август, клялись в вечной дружбе. И увенчали прощальный час переменою одежды. Уж как Август влез в камзол Петра — один Бог знает. Небось, расползся он по швам с безумным треском. Зато Пётр легко поместился в камзоле Августа. Да ещё шутил, что ещё одного такого, как он, можно вместить.

Однако делать нечего. Так мешком и болталась одежда короля польского и саксонского курфюрста на русском царе.

— Конечно, он двумя государствами правит, — продолжал шутить Пётр, — стало быть, и платье у него шито на двоих.

Тишком въехали в Москву.

Глава четырнадцатая КРОВЬ ЗА КРОВЬ!

Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним,

а праведник смел как лев. Скрывающий свои

преступления не будет иметь успеха;

а кто сознается и оставляет их, тот будет помилован...

Как рыкающий лев и голодный медведь, так

нечестивый властелин над бедным народом.

Книга притчей Соломоновых

Мир — хорошо, однако притом дремать не надлежит,

чтоб не связали рук, да и солдаты чтоб не сделались бабами.

Пётр Великий

Был предзакатный час, когда запылённая кавалькада подъехала к Петровским воротам. Уж стаи галок стремились на ночлег, уже Москва полудремала, и стражники у ворот складывали свои алебарды возле будок. Уже и звонари на колокольнях вразнобой сзывали христиан к вечерне, И всё гляделось мирно и благолепно.

Царя никто не ждал — как ему и хотелось. По первости он было велел везти себя в Кремль, но уж за воротами передумал и указал править в Преображенское. Там все власти, там есть кому держать ответ и есть кому докладывать.

Переполох был только на заставе. Впрочем, царя не признали, решили, что пропускают боярский выезд. Но откуда следовали сии бояре и почему не предупредили о столь многолюдном кортеже, так и осталось невыясненным. Да и любопытство стражи не простиралось столь далеко.

В Преображенское прибыли ещё засветло. Вахта у ворот стала окликать:

— Кого впущать, кто едет?

— Государь царь Пётр Алексеевич, — приветствовал Головин.

— Это кто там шуткует?! — разъярился сержант при карауле. — Наш государь в Неметчине. Вот я вас!

Погрозивши, он выглянул в калитку. Завидев столь великий обоз, грозно нахмурился. Но в ту же минуту, узрев Петра, вылезающего из кареты и разминавшего затёкшие ноги, ахнул, выпуча глаза. И на весь двор заорал:

— Государь! Государь прибыли!!

— Государь, государь, государь! — перекатывалось из конца в конец.

Пётр и его спутники вмиг оказались в центре круга гомонящих улыбающихся людей. Тут были слуги и господа, преображенцы и семёновцы...

С трудом пробилась к нему сестрица Наталья. Повисла на шее, плача и смеясь:

— Петруша! Государь! Цел! Здрав!

— Натальюшка, — обнял он сестру и приподнял лицом к лицу. Чмокнул в губы, тесней прижал к себе — родная душа. Ближе никого не осталось. Сынишка Алексейка мал и несмышлён, к матери его, царице Евдокии, Дуньке, не чувствовал ничего, кроме досады и недоумения. Всё покойная матушка, царствие ей небесное, твердила: стерпится — слюбится. А потом сама же возненавидела скучную недалёкую невестку. Да уж было поздно. Патриарх выговаривал ей:

— Нехорошо, царица, государь пренебрегает супружеским ложем, отстранился от благоверныя царицы Евдокии. И, слышно, завёл себе метреску на Кокуе.

Матушка Наталья передала ему разговор. Пётр осердился:

— Козел старый! Пусть не сует нос не в своё дело. А Дуньке место в монастыре. Уговори её.

Но царица Евдокия заупрямилась, писала супругу своему жалостные письма, называя его самыми ласковыми словами, а себе безвинною страдалицей.

— Вины на ней, вестимо, никакой нет. А только непереносна она, — отвечал он патриарху на его сетования. И наступая на него, гремел: — Царь я али нет?! Волен ли во семье? Хозяин ли?! Ни в чём неволить себя не дозволю!