С Петром в пути

— Не помиловал ты меня, — буркнул князь, — осрамил за военную-то службу.

— За верную службу всем положу, что заслужено, а борода той службе не опора.

— А како на святых-то иконах все подвижники да страстотерпцы при бородах — их что замазать? — ехидно вопросил Тихон Стрешнев, пощажённый Петром.

— А то старая старина, — ответствовал царь, — и иные времена. А потом то — святые. Коли кто из вас был бы к ним сопричислен — пощадил бы, — с усмешкой возразил Пётр. — Ну-ко, кто из вас святой выходит?!

Раздались смешки. Никто, разумеется, не вышел. Но Тихон Стрешнев сказал строго:

— Ты не шуткуй, государь, то дело нешуточное. Долго ли тебе чести лишить, коли ты над нами государь, дак ведь зазорно это. Как людям почтенным казать себя миру безбороду?

— А я, царь и великий князь всея Руси, по-твоему, непочтенен, Тихон Никитич?

Воцарилась мёртвая тишина. Стрешнев смешался. А Пётр продолжал:

— А вот Фёдор Алексеевич Головин — нешто он не почтенен? А иные здесь в собрании? Худо говоришь, боярин.

Брадобритие продолжалось. Бояре покорствовали. И вдруг раздался голос:

— А Георгий Победоносец? А Пантелеймон Целитель? Они-то, што ль, непочтенны?

Напряжение разрядил смех.

— Кто сей выскочил? — улыбался Пётр.

— А я это, ваше царское величество. Шафирка Петрушка.

— Вовремя слово сказанное денег стоит. Вот тебе рубль, Шафирка. Верный ты слуга наш. Сколь стрельцов по городам да острогам повязано?

— Одна тыща девять сотен да восемьдесят семь, — отвечал как по писаному Шеин.

— Немедля свезти их сюды и нарядить следствие. Сам буду при нём. Ужо мирволить не стану.

Четырнадцать пыточных застенков устроил царь в Преображенском. Стрельцов свозили отовсюду: из монастырей, приказных изб, острогов, где они содержались и так в великой строгости, по большей части повязанными по рукам и по ногам. Везли, как брёвна в телегах, дорожный прокорм был скуден, да и где было взять? И так милостыней кормились от сердобольных баб да стариков.

Всё пошло в ход: дыбы, колеса, жаровни. Подьячие сидели возле — писали. Всякий стон, вскрик, всякая мольба ложились на бумагу.

Дознано было вот что: сносились стрельцы с царевнами Софьей да Марфой, с этими активно, остальных царевен не помянули, а потому к ответу их не призывали.

С сестрицами Софьей и Марфой был у Петра недружелюбный разговор.

— Отколь приходили к тебе стрельцы? — спрашивал он Софью. Бледная, с поджатыми губами, с прядками седины и морщинистым лбом, она казалась старухою. Но сердце Петра закаменело: можно ль было жалеть ту, которая добивалась его смерти? Промельком в памяти его мигнул год её рождения: 1657. Стало быть, сорок один. Ему же — двадцать шестой. Старуха!

— Не ведаю, не спрашивала, не говорили, — сухо отвечала она.

— Известно мне стало, что Васька Тума, заводчик бунта, с тобою трактовал и тебя на царство звал. Было это?

— Знать не знаю такова. Мало ли что звал? А я не шла. Упиралася, зная твою жестокость.

— Запирайся — не запирайся, а все тебя оговаривают.

— На чужой роток не накинешь платок, — усмехнувшись, бросила Софья. — У колокола тяжёл язык, а болтает без смыслу.

— Добром тебя спрашиваю, а коли станешь упрямиться, хуже будет.

— Хуже того, что есть, не будет, — с вызовом молвила Софья. — Али пытать меня станешь, царскую-то дочь? Не посмеешь, несмотря на своё самодержавство. Один отец нас зачал, али ты забыл?

— Ничего я не забыл, — устало произнёс Пётр. Видно, и впрямь её не переломить и ничего от неё не добиться, как сказывал князь-кесарь. — Дело прошлое, признайся — извести меня хотела? На царство сесть?

— Была на царстве, семь лет правила, и ничего от меня, окромя добра, народ не видал.

— Стрельцов закармливала, придворною пехотой их нарекла, бунташный дух взрастила, — укорил Пётр, уже раскаявшись, что взял её к допросу. Язык у неё востёр, как и ум. Хоть припирай — всё едино извернётся.

— Ну ступай, бог с тобою.

— Со мною-то Бог, а с тобою антихрист, — с прежним вызовом произнесла Софья. Казалось, она дразнится, ждёт, чтобы он сорвался, и тогда его скрутит падучая. Пётр это понимал и держал себя в узде.

— Иди-иди. С тобою тоже Бога нет, а диавол укоренился.

— Тьфу! — и Софья выбежала в притвор, где её поджидала стража.

Сестра её Марфа была не столь дерзка, но и вызова не чуралась. Ответ, впрочем, держала, не отрицала, что входила в связь с главарями стрельцов, но ни что их не толкала, наипаче же на бунт.

— А Софью звать на царство?

— Они сами того хотели, памятуя о милостях её, — упрямилась Марфа.

Пётр пожалел, что призывал сестёр к допросу. Они от всего отопрутся, зря только время было потеряно. Допроса же с пристрастием и учинить было нельзя.

И тогда он велел пытать их постельниц, нянек и прочую женскую челядь. От неё нить потянулась бы к стрельчихам, а от тех — к стрельцам.

Они были слабы, все эти женщины, большею частью в летах, и признавались с первого огня. А то и огня не надо было — одним страшением добивались оговора. Впав в великий страх, взводили они и напраслину на тех, с кем якшались.

Взяты были к допросу и духовные отцы стрельцов, стрелецкие попы. Разумеется, сана их прежде лишили и стали именовать распопами. Трое их было. А четвёртый, поп Гундертмаркова полка, с полковником своим от бунтовщиков уклонился и в указное место прибыл.

Остальные же трое всяко упирались. Говорили: увещаньями склоняли-де бунташников, укоряли их, призывали идти в указные места. Однако стрельцы стояли на своём и слушать их увещаний не желали. А что молебны служили за победу над супостатом, а в супостаты определили воеводу Шеина, так не волею своею, а принуждением. Васька Тума погрозился-де прибить и бороды нам подпалить, а то и вовсе оголить. Дабы побоев и срама избежать, мы и служили, а в душе весьма противились.

Пытать их было велено милостиво. Но уж какая там милость может быть, когда тебя огнём жгут и на дыбе распинают! И всё ж было решено отпустить их: довольно того, что лишены сана и обращены таким образом в первобытное состояние.