Сабля атаманаРассказы(пер. с марийского)
Шрифт:
— Ничего, сынок… Поранили меня немного… Я скоро поправлюсь…
— Поправишься, отец… — тихо проговорил Якуш, и слезы потекли у него из глаз.
— Э-э, да ты плачешь, — покачал головой фельдшер. — А отец только сейчас говорил, что ты герой.
Услышав непонятное слово, Якуш вытер глаза кулаком и сказал:
— Я — не герой. Я — сын Ильи, Якуш.
Фельдшер улыбнулся, потом, задумчиво глядя на мальчика, проговорил:
— Якуш… Якуш, сын коммуниста. Да, это самое правильное — и лучше не скажешь.
Самая революционная книга
О
Все ты можешь!
Келай проснулся оттого, что в избе разговаривали. Было еще очень рано, и ему хотелось спать. Но он, преодолевая сон, поднял голову и глянул с полатей вниз.
Посреди избы стоял отец и, надевая залатанный азям [18] , говорил матери:
— Пойду схожу к комиссару — потолковать надо кое о чем… К вечеру вернусь.
18
Азям — кафтан.
— Ох, Васлий, — вздохнула мать, — лезешь не в свои дела. И так уж в деревне косятся на тебя…
— Подумаешь! — весело ответил отец. — Пусть себе косятся.
— Чужая душа — не сундук, в нее не заглянешь, а только сразу видать: злы на тебя, — с упреком продолжала мать. — Чует мое сердце, доведет до беды твоя дружба с комиссаром. Уж лучше бы жил, как прежде: потихоньку, пастухом, а то полез в комбед какой-то…
— Теперь власть наша, бедняцкая, — слышен бодрый голос отца. — Она в обиду не даст, а кто на нас руку подымет — враз скрутит.
— Так-то оно так, — согласилась мать, — да от злого человека не знаешь, чего ждать… Ты уж, ради бога, будь осторожнее. Слышал ведь, говорят, какой-то незентир с ружьем в Куптюрском лесу прячется…
Отец только махнул рукой:
— Э, да что там!.. Если всякому слуху верить да всего бояться, всю жизнь на печке просидишь. Дорога в село не Казанский тракт, никто меня не тронет.
Поняв, что отец собирается в село, Келай протер кулаками сонные глаза и высунул с полатей встрепанную голову:
— Отец, я тоже с тобой пойду! Ты ж обещал взять…
— Ждут там тебя, — недовольно проговорила мать.
Отец не собирался на этот раз брать Келая с собой в волостное село, но, поймав его умоляющий взгляд, пожалел мальчика.
— Ну ладно, уж если так хочешь, пойдем, — согласился отец.
Келай, словно белка, спрыгнул с полатей и схватил с гвоздя свой кафтанишко.
— Куда ж, не поевши-то? — окликнула мать. Она быстро отрезала ломоть хлеба и протянула Келаю.
— Не надо, — отмахнулся Келай.
— Ишь как в село захотелось, даже еды не надо, — засмеялась мать. — Бери, до вечера проголодаешься.
— Кусок хлеба в дороге не помешает, — улыбнулся отец. — Клади за пазуху, и пошли.
Когда отец и Келай вышли со двора, их охватило утренней прохладой. Солнце уже поднялось над горизонтом, но земля еще не нагрелась. Мокрая от росы трава холодила босые ноги Келая.
— Вот чудак, — сказал отец. — Обул бы лапти. Ноги застудишь…
— Мне тепло, — ответил Келай.
Приостановившийся
было отец пошагал дальше. «А и вправду не застудит, — подумал он. — В мальчишках-то я сам так же бегал: мужицкое дитя привычно и к жаре и к стуже».А Келай от радости, что отец взял его с собой, не замечает ни утренней прохлады, ни холодной росы.
Отец шагает ходко — ровно и быстро, как молодой, хотя ему уже за пятьдесят. Всю жизнь Васлий проходил в пастухах, всю жизнь за стадом, всю жизнь на ногах; и теперь еще его привычные к ходьбе ноги не знают усталости.
Но, как ни быстро идет отец, Келай не отстает от него: то прибавит шагу, то побежит вприпрыжку, мелькая босыми пятками. От быстрой ходьбы у Келая окончательно прошел сон.
И все вокруг как будто тоже радовалось с ним вместе. Голубело чистое небо, яркое солнце щедро разбрасывало повсюду свои лучи: они слепили глаза, прыгали по траве и, рассыпавшись на тысячи маленьких разноцветных огоньков, вспыхивали на каждой травинке.
Перейдя по жердочкам-мосточку через сверкавшую на солнце речушку Изенгер, Келай и отец по тропинке поднялись в гору.
Сверху далеко видно во все стороны. Но Келай глядит только в одну — он глядит вперед, где далеко-далеко над синей полоской леса, сливаясь с голубым небом, виднеется белая точка — церковь: там село.
За горой тропинка влилась в большую наезженную дорогу. По обеим сторонам тянулись поля. Хлеб уже сжали и вывезли, и только изредка кое-где виднелись последние редкие снопы, сложенные в суслоны-пятерики.
И вдруг за поворотом у самой дороги показалась несжатая полоска. Потемневшая рожь клонила к земле грустные, полуосыпавшиеся колосья и, казалось, печально молила: «Что же ты забыл меня, хозяин? Зачем оставил на добычу прожорливым, ненасытным мышам?»
Почуяв сердцем неладное, Келай вопросительно посмотрел на отца.
— Эх, Микак, Микак, — тяжело вздохнул отец, — вот ведь как повернулась твоя судьба…
«Микак… Так, значит, это его поле», — понял Келай и тоже вздохнул.
Микак, их сосед, в прошлом году ушел воевать да так и пропал без вести. В деревне у него осталась жена и сынишка, Келаев одногодок. Но неделю назад они оба умерли от тифа. Стало в деревне одной семьей меньше, прибавился еще один пустой дом…
А рожь стоит, шумит на ветру, и не понять ей, что ее хозяев уже нет на свете…
Васлий еще раз вздохнул. Келай заглянул отцу в лицо и заметил сбежавшую по морщинистой сухой щеке тяжелую каплю.
— Отец, ты почему плачешь?
Отец рукавом поспешно смахнул слезинку:
— Не плачу я, сынок… Ей-богу, не плачу…
Но Келая не проведешь.
Васлий надвинул шапку на глаза и, как-то сгорбившись и повесив голову, пошагал дальше.
Оттого что так опечалился отец, пропала радость у Келая, голубое небо и яркое солнце как будто потускнели, и дорога как будто нарочно свернула в темный лес.
Старые, обросшие седым мхом ели тесно обступили сразу сузившуюся дорогу, бросая на нее сплошную черную тень. Из-за их густых, непроглядных ветвей все время слышится глухой, тихий шум, и кажется, что это не ветер колышет вершины, а кто-то тяжко вздыхает.