Сад чудовищ

«У нас говорят „убрать“».

– И запомни, – с явным удовольствием начал Маниелли, – если не явишься в Дрезденский проулок завтра или улизнешь от Моргана позднее, он позвонит нам, а мы позаботимся, чтобы местная полиция обрушилась на тебя, как тонна кирпичей.

Шуман не отреагировал: пусть мальчишка хорохорится. Он чувствовал: Маниелли стыдится своей реакции на самоубийство Хайнслера, вот и спешит натянуть поводок. Вообще-то, сбегать Пол не собирался. Бык Гордон попал в точку: второго такого шанса ему не представится, не говоря о куче денег, позволяющей использовать шанс по максимуму.

Пол и молодые лейтенанты замолчали: о чем еще говорить? Ароматный сырой воздух наполняли шелест ветра, шипение волн, бархатный скрежет двигателей «Манхэттена» – как ни странно, какофония умиротворяла, вопреки самоубийству Хайнслера и сложному заданию, которое предстояло выполнить.

Молодые лейтенанты спустились вниз. Пол встал и снова закурил. Огромный «Манхэттен» входил в гамбургский порт, а мысли Шумана сосредоточились на полковнике Рейнхарде Эрнсте. Для Пола Шумана он был важен не как источник опасности для мира в Европе и жизни невинных людей, просто на таких, как он, киллеры не охотятся.

Через несколько часов после того, как «Манхэттен» встал в док, а олимпийцы с сопровождающими высадились, молодой американский моряк прошел паспортный контроль и отправился гулять по улицам Гамбурга.

У рядовых матросов свободного времени немного – всего-навсего шесть часов, но молодой человек попал за границу впервые и желал получить максимум удовольствия.

Свежевыбритый розовощекий помощник кока полагал, что в городе отличные музеи, а может, и приличные церкви. Он захватил с собой «кодак» и собирался попросить местных снять его на фоне достопримечательностей для папы с мамой. Фразу «Bitte, das Foto?» [13] он отрепетировал. В экзотическом порту наверняка найдутся пивные, таверны и кто знает какие еще развлечения.

13

Пожалуйста, сможете меня сфотографировать? (нем.)

Однако, прежде чем сблизиться с иностранной культурой, следовало выполнить поручение. Матрос беспокоился, что оно отнимет много драгоценного времени, но, как оказалось, напрасно. Нужного человека он увидел, едва покинув здание таможни.

Моряк подошел к мужчине средних лет в зеленой форме и черно-зеленой фуражке.

– Bitte… – начал он по-немецки.

– Ja, mein Herr? [14]

Моряк прищурился и, запинаясь, спросил:

– Bitte, du bist ein Polizist… [15] или как это? Soldat?

14

Да, господин? (нем.)

15

Пожалуйста, ты полицейский? (нем.)

Мужчина в форме засмеялся и ответил по-английски:

– Да-да, я полицейский, а раньше был солдатом. Чем я могу вам помочь?

Молодой моряк кивком показал на землю и объявил:

– Вот, на дороге валялось. – Он вручил полицейскому белый конверт. – Это слово означает «важно»? – Моряк показал на написанное: «Bedeutend». – Хотелось убедиться, что письмо не пропадет.

Полицейский посмотрел на конверт и после небольшой паузы проговорил:

– Да-да. «Важно».

Помимо этого слова, на лицевой стороне конверта написали: «Оберштурмфюреру СС Гамбурга». Помощник кока понятия не имел, что это значит, а вот полицейский заметно разволновался.

– Где валялся конверт? – спросил он.

– Вон там, на тротуаре.

– Отлично, благодарю вас. – Не отрывая взгляда от запечатанного конверта, полицейский повернул его другой стороной. – Вы не видели, кто его обронил?

– Нет, конверт просто валялся на тротуаре, и я решил стать добрым самаритянином.

– Да-да, самаритянином.

– Ну, я побежал, – проговорил моряк. – Всего хорошего!

– Danke! – рассеянно поблагодарил полицейский.

Молодой моряк отправился к самым интересным достопримечательностям, на ходу гадая, что в конверте. Почему Аль Хайнслер, носильщик с «Манхэттена», накануне вечером попросил его вручить конверт гамбургскому полицейскому или солдату, после того как корабль встанет в док? На «Манхэттене» считали Хайнслера чудаковатым: свою каюту он держал в образцовой чистоте, одежду – отглаженной, ни с кем не дружил, а о Германии говорил со слезами на глазах.

– Хорошо, а что в конверте? – спросил тогда помощник кока.

– Один из пассажиров «Манхэттена» не вызывает доверия. Хочу сообщить о нем немцам. Я пытаюсь посылать радиограммы, но они порой не доходят. Хочу, чтобы власти получили мое послание.

– Что за подозрительный пассажир? Погоди! Знаю, толстяк в клетчатом костюме, разливавший напитки за капитанским столиком.

– Нет, другой.

– Почему не хочешь отдать письмо корабельной службе безопасности?

– Это касается только немцев.

– Ясно. А сам что не доставишь письмо?

Хайнслер сложил пухлые ладони, как для молитвы, – зрелище получилось премерзкое! – и покачал головой:

– Я даже не представляю, сколько дел у меня будет! А тебя, я слышал, на берег отпускают. Это послание очень важно для немцев.

– Ну ладно, хорошо.

– Еще один момент, – тихо добавил Хайнслер. – Лучше сказать, что письмо ты нашел. Иначе тебя могут забрать в участок и начать допрашивать. На это часы уйдут – ты потратишь всю свою увольнительную.

Такая сложность немного напугала молодого моряка. Хайнслер почувствовал это и быстро сориентировался:

– Вот тебе двадцатка.

«Святые небеса!» – подумал молодой моряк, а вслух сказал:

– Считай, ты только что оплатил нарочного.

Сейчас молодой помощник кока спешил обратно к причальной линии и рассеянно думал о том, куда подевался Хайнслер. Со вчерашнего вечера его не видно. Впрочем, мысли о носильщике испарились, едва на глаза попался великолепный вариант для знакомства с немецкой культурой. Клуб «Игривая киса» – манящее название очень кстати написали по-английски. Увы, клуб, как и все подобные заведения в порту, давно закрылся.

«Эх, и впрямь придется рассматривать церкви и музеи!» – с досадой подумал моряк.

Глава 4

Он проснулся от шороха рябчика, выпорхнувшего из куста крыжовника, что рос за окном спальни в почти загородном Шарлоттенбурге. Он проснулся от аромата магнолии.

Он проснулся от пресловутого берлинского ветра, который, по словам юношей и старых домохозяек, несет щелочную пыль, разжигающую плотские желания.

Волшебный воздух тому виной или возраст, но Рейнхард Эрнст невольно подумал о красавице-жене, брюнетке Гертруде, с которой жил уже двадцать восемь лет. Он повернулся к ней лицом, уставился на пустое углубление в перине и невольно улыбнулся. После шестнадцатичасового рабочего дня он падал с ног, но Гертруда вставала рано: так привыкла. Последнее время в постели они почти не разговаривали.

Из кухни на первом этаже донесся звон посуды. Часы показывали семь утра. Значит, сон длился чуть больше четырех часов.

Эрнст потянулся, высоко поднял раненую руку и помассировал ее, щупая треугольный металлический осколок у плеча. Как ни странно, шрапнель действовала успокаивающе. Он считал, что нужно жить в мире с прошлым, и ценил каждый символ, даже тот, что едва не лишил его руки и жизни.

Пятидесятишестилетний полковник вылез из постели и снял ночную сорочку. Фрида наверняка уже пришла, поэтому, натянув бежевые брюки галифе и отказавшись от рубашки, он перебрался в соседнюю комнату – в кабинет. Короткая стрижка, круглый череп, седина, складки вокруг рта, аккуратный нос с горбинкой, близко посаженные глаза, хищные и умные, – за эти черты на войне его звали Цезарем.