Сад Финци-Контини

Мы медленно вернулись к корту. Оказалось, там больше никого не осталось, кроме Миколь и Карлетто, которые еще играли в сгущающихся сумерках. Миколь жаловалась: мальчишка ее загонял, он совсем не «рыцарь», к тому же темно «чересчур»…

— Миколь сказала, что ты еще решаешь, писать работу по истории искусств или по итальянской литературе, — говорил мне профессор Эрманно. — Ты еще не выбрал?

Я ответил, что остановился на итальянской литературе. Моя нерешительность, объяснил я, была вызвана только тем, что вплоть до недавнего времени я надеялся, что смогу писать дипломную работу у профессора Лонги, заведующего кафедрой истории искусств, а в последний момент профессор Лонги попросил (и получил) в университете двухгодичный отпуск. Дипломная работа, которую я хотел выполнить под его руководством, должна была коснуться творчества нескольких феррарских художников второй половины шестнадцатого и начала семнадцатого века: Скарселлино, Бастианино, Басгароло, Бононе, Калетти, Кальцоларетто… Я мог бы сделать что-нибудь стоящее на эту тему только под руководством Лонги. Но так как Лонги получил от министерства отпуск на два года, я предпочел выбрать любую тему по итальянской литературе.

Профессор слушал меня задумчиво.

— Лонги? — спросил он, недоверчиво скривив губы. — Как же так? Уже назначили нового заведующего кафедрой истории искусств?

Я не понял.

— Но как же, — настаивал он, — я всегда считал, что профессор истории искусств в Болонье — это Иджино Бенвенуто Супино, одна из ярчайших фигур итальянского еврейского общества. Значит…

Да, да, так оно и было, но до тридцать третьего года, а потом, с тридцать четвертого, на место Супино, отправленного на пенсию по достижении предельного возраста, был назначен Роберто Лонги. Разве он не знаком, продолжал я, довольный, что могу и его поймать на недостаточной информированности, разве он не знаком с фундаментальным исследованием Роберто Лонги о Пьеро делла Франчески? А другие его труды, о Караваджо и его школе? А «Феррарская мастерская», статья, которая наделала столько шума в тридцать третьем году, когда во дворце Диаманти проходила выставка, посвященная эпохе Возрождения в Ферраре? В своей дипломной работе я собирался оттолкнуться как раз от последних страниц «Мастерской», где моя тема только затрагивалась, но не объяснялась и не углублялась.

Я говорил, а профессор Эрманно слушал меня, сгорбившись еще больше. О чем он думал? О ярчайших фигурах итальянских евреев, которые украшали университеты со времен объединения Италии до наших дней? Возможно.

Вдруг он оживился.

Оглядевшись и понизив голос до шепота, как будто собирался сообщить мне не больше не меньше как государственную тайну, он поведал мне последнюю новость: у него есть неизданные письма Кардуччи — письма, написанные его матери в семьдесят пятом году. Хотел бы я на них взглянуть? Может быть, я сочту, что из них можно сделать дипломную работу по итальянской литературе, тогда он с радостью предоставит их в мое распоряжение.

Я вспомнил о Мельдолези и не смог удержаться от улыбки. Как же статья, которую он собирался послать в «Новую антологию»? Значит, после всех этих разговоров он так ничего и не сделал? Бедняга Мельдолези! Несколько лет назад его перевели в гимназию Мингетти в Болонью — к его глубочайшему удовлетворению, представьте себе! Надо будет как-нибудь навестить его…

Несмотря на темноту, профессор Эрманно заметил, что я улыбаюсь.

— Я знаю, знаю, — сказал он, — вы, современные молодые люди, недооцениваете Джозуэ Кардуччи! Я знаю, что вы предпочитаете ему всяких там Паскали и Д’Аннунцио.

Мне легко удалось убедить его, что я улыбался совсем по другой причине. Если бы я только знал, что в Ферраре есть неизданные письма Кардуччи! Вместо того чтобы предлагать профессору Калькатерре, как я уже, к сожалению, сделал, тему о творчестве Пандзакки, я мог бы написать что-нибудь вроде «Кардуччи в Ферраре», что конечно же было бы гораздо интереснее. Хотя, впрочем, если я переговорю с профессором Калькатеррой откровенно, то, возможно, мне удастся еще склонить этого прекрасного человека изменить тему моей дипломной работы с Пандзакки на Кардуччи.

— Когда ты думаешь защищаться? — спросил меня наконец профессор Эрманно.

— Ну… Хотелось бы надеяться, что на будущий год, в июне. Не забывайте, что я тоже экстерн.

Он несколько раз кивнул с серьезным видом.

— Экстерн? — вздохнул он. — Это неплохо.

И он сделал неопределенный жест рукой, как бы подтверждая, что, если учесть происходящее, для времени, в котором мы живем и в котором нам, и мне и его детям, предстояло жить, это совсем, совсем неплохо.

Мне показалось, что прав был мой отец: в глубине души профессор не очень-то опечален происходящим. Даже наоборот.

V

Миколь захотела сама показать мне парк. Она настаивала на этом.

— У меня есть на это некоторое право! — усмехнулась она, бросив на меня быстрый взгляд.

Но в первый день ничего не вышло. Я допоздна играл в теннис. Альберто, закончив партию с сестрой, проводил меня до похожей на альпийский домик постройки (они с Миколь называли ее хижиной), спрятанной среди деревьев метрах в ста от корта и приспособленной под раздевалку. Там я смог принять душ и переодеться.

На следующий день дела обстояли иначе: смешанная пара из Адрианы Трентини и Бруно Латтеса и двое подростков (Малнате занял место судьи, чтобы терпеливо подсчитывать очки) затеяли бесконечную игру.

— Что будем делать? — сказала Миколь, резко вставая. — У меня такое впечатление, что пока мы, я, ты, Альберто и друг-приятель Менегин, дождемся своей очереди, пройдет целый час. Послушай, а почему бы нам не пройтись по парку?

Она добавила, что, как только корт освободится, Альберто нас позовет. Он свистнет своим знаменитым свистом, засунув три пальца в рот.

Она повернулась к Альберто, который дремал в шезлонге, на солнышке, прикрыв лицо крестьянской соломенной шляпой.

— Правда, господин паша?

Не изменяя позы, Альберто кивнул.

Мы отправились. Да, ее брат просто потрясающе свистит, продолжала объяснять Миколь. Если нужно, он может свистнуть так громко, как даже не могут пастухи — их свист не идет с этим ни в какое сравнение. Правда, никогда не скажешь про такого типа, как он? На вид он абсолютно никчемный. А вот ведь… Кто знает, как у него духа хватает на такой свист!

Так и начались наши прогулки вдвоем, почти всегда в ожидании очереди на корте. В первые дни мы брали велосипеды. Велосипед просто необходим, сказала моя провожатая, если я хочу составить полное представление о парке. Он простирается гектаров на десять, аллеи, большие и маленькие, тянуться километров на шесть. Без велосипедов мы ни за что не доберемся, например, до западной оконечности парка, откуда она и Альберто в детстве часто наблюдали за маневрами поездов на железной дороге. Если мы отправимся туда пешком, мы рискуем не успеть вернуться достаточно быстро, услышав свист Альберто.

Итак, в тот первый день мы отправились посмотреть на поезда. А потом? Потом мы пересекли площадку перед большим домом (пустынную, как обычно, и еще более мрачную, чем всегда) и по центральной аллее прошли оттуда к черному мосту с массивными балками, переброшенному через канал Памфилио и далее, до зарослей индийского тростника и ворот, выходящих на проспект Эрколе I. Потом Миколь повела меня налево, по извилистой тропинке, которая огибала парк по периметру, сначала вдоль стены Ангелов, так что через четверть часа мы снова оказались с той стороны, где видна была железная дорога. Отсюда начиналась более заброшенная часть парка, мрачная и меланхоличная, она тянулась вдоль пустынной улицы Ариануова. Здесь, когда мы с трудом пробирались в зарослях папоротников, крапивы и колючего кустарника, нас застиг пастушеский свист Альберто.