Сад Финци-Контини

— Конечно, я согласен! — воскликнул он, довольный, что я расположен поспорить, и вместе с тем обескураженный. — Несомненно, Троцкий — великий полемист. Какая живость. Какой язык! И он смог написать статью по-французски! Вообще, — гордо улыбнулся он, — может быть, русские и польские евреи и неприятны, но у них гениальные способности к языкам. Это у них в крови.

— Давай не будем о языке, поговорим о сути, — остановил его я с учительской ноткой в голосе, о которой тут же пожалел. — В статье ясно сказано, — продолжал я уже спокойнее, — что капитализм в стадии империалистической экспансии не может быть терпимым к национальным меньшинствам, особенно к евреям, которые являются меньшинством по преимуществу. В свете этой общей теории (статья Троцкого была тридцать первого года, не нужно об этом забывать, — года, когда началось настоящее движение Гитлера к власти) не имеет значение, что Муссолини лучше Гитлера? Да и действительно ли Муссолини как человек лучше?

— Я понял, я понял, — все время повторял вполголоса отец, пока я говорил.

Он сидел, полузакрыв глаза, с лицом, искаженным гримасой болезненного нетерпения. Наконец, когда он был совершенно уверен, что мне больше нечего добавить, он положил мне руку на колено.

Он все понял, повторил он еще раз, открывая глаза. И все же я должен его выслушать — по его мнению, я видел все в слишком черном свете, катастрофически.

Почему я не хочу признать, что после сообщения от девятого сентября, да и потом, после циркулярного письма от двадцать второго, в Ферраре все продолжает идти, как и прежде? Конечно, сказал он, грустно улыбаясь, за этот месяц среди семисот пятидесяти членов нашей общины не умер никто, кто бы заслуживал упоминания в «Коррьере феррарезе» (умерли только две старушки в приюте на улице Витториа, если я не ошибаюсь, Саральво и Риетти; последняя даже не из Феррары, а из маленького городка в окрестностях Мантуи — из Саббионетты, Виадана, Помпонеско или что-то в этом роде). И будем справедливы: телефонную книгу не заменили на новую, в некоторых еврейских семьях еще оставались христианки, горничные, няни или старушки гувернантки, которые должны были бы, охваченные расовым чувством, немедленно уволиться. Коммерческий клуб, где более десяти лет пост вице-председателя занимал адвокат Латтес и куда он сам, как я, должно быть, знаю, продолжал беспрепятственно ходить почти каждый день, не выдвинул никаких требований об их исключении. А Бруно Латтеса, сына Леоне Латтеса, разве исключили из теннисного клуба? Совсем не думая о брате Эрнесто, который, глупыш, смотрит на меня всегда с открытым ртом, как будто я какой-нибудь пророк, я перестал ходить в клуб и поступил очень плохо, должен он сказать, пытаясь отстраниться, отделиться, не встречаться ни с кем, под предлогом занятий в университете и необходимости ездить в Болонью три или четыре раза в неделю. (Даже с Нино Боттекьяри, Серджо Павани и Отелло Форти, которые еще год назад были моими неразлучными друзьями, даже с ними я не хотел встречаться здесь, в Ферраре, а ведь месяца не проходит, чтобы они не звонили мне все по очереди, бедные ребята!) Посмотри лучше на молодого Латтеса! Судя по спортивным обзорам в «Коррьере феррарезе», он не только смог участвовать в турнире закрытия сезона, который проходит как раз сейчас, но даже играет в смешанной паре с этой красоткой Адрианой Трентини, дочерью главного инженера области, и прекрасно играет: они легко прошли три тура и теперь готовятся участвовать в полуфинале. О милом добром Барбичинти, конечно, все же можно сказать, что он, например, придает слишком большое значение трем четвертям благородной крови в своих жилах и слишком маленькое — грамматике в тех статьях по пропаганде тенниса, которые секретарь местного отделения фашистской партии заставляет его публиковать время от времени в «Коррьере феррарезе». Но в том, что он благородный человек, абсолютно невраждебный к евреям, хотя и немного фашист (когда отец произнес это слово, «фашист», голос его чуть-чуть дрогнул), — в этом нет ни малейшего сомнения, тут и спорить нечего.

Что же до приглашения Альберто и вообще до поведения Финци-Контини, то возникает вопрос: откуда взялось все это их теперешнее беспокойство, все это их желание встречаться?

Очень любопытная вещь произошла в храме на прошлой неделе, когда отмечали Рош а-Шана (я не захотел пойти, как всегда, и в очередной раз поступил плохо). Да, действительно произошла любопытная вещь, именно в тот момент, когда служба достигла кульминации и скамьи были заполнены молящимися, Эрманно Финци-Контини с женой и тещей, в сопровождении детей и неизменных братьев Геррера из Венеции — в общем, весь клан, и мужчины, и женщины, — торжественно вошли в итальянскую синагогу после добрых пяти лет позорного уединения в испанском храме, и с такими лицами, удовлетворенными и просветленными, как будто они не больше не меньше как вознаградили своим присутствием не только присутствующих, но и всю общину. Это, понятно, еще не все. Теперь они снизошли до того, что приглашают к себе домой, в «Лодочку герцога», — куда, подумайте только, во времена Жозетт Артом без крайней необходимости не ступала нога ни одного жителя Феррары и ни одного иностранца. А знаете почему? Потому что они, это совершенно очевидно, рады тому, что происходит! Потому что им, благородным (противникам фашизма — но прежде всего благородным), расовые законы доставляют удовольствие! И пусть бы они были хотя бы правоверными сионистами! Уж если здесь, в Италии, в Ферраре, им всегда было так плохо, если здесь их так притесняли, они могли бы вернуться на историческую родину. Так нет же! Они только раскошеливались время от времени на небольшие суммы для тех, кто возвращался. В этом как раз нет ничего особенного. Но больше они никогда ничего не делали. Они предпочитали тратить громадные деньги на всякие аристократические излишества: в тридцать третьем году, например, они в поисках ковчега и пюпитра, достойных их личной синагоги (это должны были быть подлинные сефаридские предметы, ни в коем случае не португальские, не каталанские, не провансальские, даже не испанские, и они должны были подходить по размеру!), на машине отправились ни дальше, ни ближе, как в Кераско, в провинции Кунео, в местечко, где году эдак девятьсот десятом или около того была маленькая община, уже вымершая, и где только и осталось что кладбище, и то только потому, что несколько семей из Турина, происходивших из этого местечка, продолжали хоронить там своих усопших. Да что говорить! Даже бабушка Альберто и Миколь, Жозетт Артом, в свое время заказывала в Риме, в Ботаническом саду, в том самом, что находится у подножия Яникульского холма, пальмы и эвкалипты, а чтобы повозки свободно проезжали, или, может быть, и из соображений престижа, она заставила мужа, этого бедолагу Менотти, расширить ворота в стене «Лодочки герцога» так, что они были, по крайней мере, вдвое больше любых других на проспекте Эрколе I д’Эсте. Вообще, страсть к коллекционированию вещей, растений, всего, что угодно, приводит к страсти коллекционировать людей. И если они, Финци-Контини, скучали по гетто (очевидно, они хотели бы, чтобы все оказались запертыми в гетто, и намеривались в ожидании этого прекрасного момента разделить на участки «Лодочку герцога» и превратить имение во что-то вроде кибуца, находящегося под их покровительством), то никто им этого и не запрещал. Он бы на их месте выбрал Палестину. Или даже еще лучше, Аляску, Огненную землю или Мадагаскар…

Все это случилось во вторник. Я не знаю, как получилось так, что через несколько дней, в субботу на той же неделе, я решился сделать как раз обратное тому, чего хотел мой отец. Я бы не сказал, что сработало обычное чувство противоречия, которое часто заставляет детей своевольничать. Может быть, просто легкий и нежный ветерок, необычно светлый и солнечный день самого начала осени вызвали у меня неожиданное желание взять в руки ракетку, которая лежала в чехле уже почти год, и достать мой теннисный костюм.

Нужно сказать также, что за это время случилось немало событий.

Прежде всего — думаю, это произошло дня через два после звонка Альберто, значит, в четверг — я действительно получил письмо из теннисного клуба «Элеонора д’Эсте» с «согласием удовлетворить мою просьбу об исключении меня из числа членов клуба». Оно было напечатано на машинке, подписано маркизом Ипполитом Барбичинти, послано заказным по срочной почте и не содержало никаких личных подробностей. В нескольких сухих неловких строчках, насквозь пропитанных бюрократизмом, излагалась суть дела: ссылаясь на точные указания секретаря фашистской организации, мне объявили, что дальнейшее посещение клуба моим «благородием» совершенно «недопустимо». (Разве мог маркиз Барбичинти не сделать какую-нибудь оговорку? По-видимому, нет. Но заметить ее и посмеяться над ней на этот раз было непросто.)

Во-вторых, кажется, на следующий день, в пятницу, мне снова позвонили из magna domus, но на этот раз не Альберто, а Миколь.

У нас состоялся долгий, очень долгий разговор, тон которому задавала Миколь. Это была обычная, ироничная и пустая болтовня двух студентов университета, между которыми в детстве существовали, может быть, какие-нибудь нежные чувства, но теперь, спустя десять лет, они хотят только просто поболтать.

— Это сколько же мы не виделись?

— Да лет пять, наверное.

— Какой ты стала?

— Настоящая уродина. Старая дева с красным носом. А ты? Кстати, я читала, читала…

— Читала что?

— Ну в газетах, что ты принимал участие в Конференции по вопросам культуры и искусства в Венеции, два года назад. Мы можем гордиться, да? Поздравляю! Ты ведь еще в гимназии отличался на уроках языка и литературы. Мельдолези был прямо-таки в восторге от некоторых твоих сочинений. По-моему, он нам даже приносил некоторые почитать.

— Тут не над чем особенно смеяться. А ты что поделываешь?

— Ничего. Я должна была защитить диплом по английской литературе в Ка Фоскари в прошлом году, в июне. Но где уж мне. Надеюсь, если лень не помешает, защититься в этом году. Как ты думаешь, экстернам дадут возможность получить диплом?

— Я понимаю, что ужасно огорчу тебя, но я в этом нисколько не сомневаюсь. Ты уже выбрала тему?

— Выбрать-то выбрала. О творчестве Эмили Дикинсон, знаешь, это американская поэтесса прошлого века, ужасная женщина… Но как писать? Мне бы пришлось все время ходить хвостом за профессором, безвылазно сидеть в Венеции по пятнадцати дней кряду. А мне последнее время эта «жемчужина лагуны»… Все эти годы я старалась бывать там как можно меньше. Да и вообще, знаешь, учиться мне никогда особенно не нравилось.

— Врушка. Врушка и сноб.

— Нет, клянусь тебе. А этой осенью отправиться туда пай-девочкой мне хочется еще меньше, чем всегда. Знаешь, что мне бы хотелось делать, милый мой, вместо того, чтобы заживо похоронить себя в библиотеке?

— Ну, послушаем, послушаем.

— Играть в теннис, танцевать и флиртовать, представь себе!

— Вполне невинные забавы, включая теннис и танцы. Ты могла бы предаваться им и в Венеции.

— Конечно… с дядей Джулио и дядей Федерико в качестве гувернанток!

— Уж в теннис ты бы могла играть. Я, например, как только могу, сразу сажусь на поезд и удираю в Болонью, а там…

— Ты ездишь к возлюбленной, признайся.

— Нет, нет. Я должен защитить диплом в будущем году. Не знаю еще, буду ли писать по истории искусств или по итальянской литературе, думаю, по литературе. А когда мне хочется, я позволяю себе поиграть часок в теннис. Я иду на платный корт на улице Кастелло или в Литторьяле. Там прекрасные земляные корты, с душем, баром, в общем, все удобства. И никто ничего не говорит. Почему бы и тебе в Венеции не делать также?

— Чтобы играть в теннис и танцевать, нужен партнер, а я в Венеции никого не знаю. И потом, я же тебе говорю: может, Венеция и красива, я не спорю, но я чувствую себя там какой-то чужой, потерянной, как за границей.

— Ты останавливаешься у дяди?

— Да, конечно.

— Понимаю. И все же спасибо тебе большое, что, когда в прошлом году в Ка Фоскари была конференция, ты не приехала. Поверь мне, это была черная страница в моей жизни.

— Почему? Должна тебе признаться, что, когда я узнала, что ты участвуешь, я лелеяла мечту приехать и устроить тебе овацию, просто из патриотических чувств. Слушай, а ты помнишь, тогда, на стене Ангелов, в тот год, когда у тебя была переэкзаменовка по математике?.. Бедненький, ты ревел как теленок! У тебя были такие глаза! Мне так хотелось тебя утешить. Мне даже пришло в голову показать тебе, как перебраться через стену и продемонстрировать тебе сад. А почему ты не полез? Я помню, что ты не полез, но не помню почему.