Сад камней

— Отопление подкрути. Холодно.

— Ага.

Михайль исчез, скрылся, не успела я подосадовать: черт, надо было попросить его разобраться с этим, ритмично стучащим на ветру. Вставать по-прежнему было холодно, но и лежать в огромной пустой постели — невыносимо, и утро уже уходило между пальцев, ничто никогда не раздражало меня сильнее, чем бесцельная потеря времени. Поднялась рывком, запахнув одеяло на груди и, волоча его за собой, как плащ, подошла к окну.

За стеклом висела серая мерзость, даже не туман, своим дымчатым флёром облагораживающий очертания, а так, неопределенная муть. Растаявший пруд лежал среди ноздреватых берегов старого снега асфальтовой лужей без блеска и движения; впрочем, иногда по ней пробегала мелкая, как озноб, мимолетная рябь. Похоже, гулять мы сегодня не пойдем. Там, снаружи, вообще совершенно нечего делать. На целый день вперед, и хорошо, если на один.

Склонилась над Маринкой; ее носик посвистывал в такт ветру, словно чуть слышная, какая-то дополнительная скрипка. Не было бы температуры… Нагнуться внутрь кроватки так, чтобы дотянуться губами до лобика, оказалось неудобно и трудно, перекладина упиралась в грудь, и еще эти колесики, попробуй их зафиксировать на месте…

— Я на максимум поставил! — жизнерадостно сообщил Михайль, и Маринка вздрогнула, скривилась, расплакалась раньше, чем проснулась. Я подхватила ее на руки, поцеловала наконец-то в лобик — вроде бы нормальная, но лучше все-таки померить — и, укачивая, гневно обернулась.

Виновато пожал плечами:

— Ей же все равно есть пора.

И никакого кофе он, разумеется, не принес. Ради бога, сварю сама, но трепаться-то было зачем?!

— Да, наверное. Покачай ее, я на кухню.

— Давай сюда.

Я передала ему маленькую, перелезла из одеяла в халат (кажется, действительно становилось теплее) и, уходя, остаточным спинным слухом уловила, что Мариша уже не плачет, что она мгновенно успокоилась у него на руках — и это почему-то было точно так же неправильно, как пустая постель с утра и непрерывный свист холодного весеннего ветра за окном.

После ее и нашего завтрака, такого необременительного и быстрого со всеми этими жужжащими и перемигивающимися огнями таймеров благами цивилизации, вдруг оказалось, что уже полдень, сумеречный, серый, неотличимый от раннего утра, — но где оно, это утро, куда, на какие такие дела оно ушло, просочилось до капли? Время совсем не то, что кажется, да, я знаю, я помню. Но надо же что-то делать, как-то договариваться с этим внезапно спрессовавшимся и в то же время пугающе пустым и бессмысленным временем…

Резким четырехкратным звуком, перекрывая фон ветра, отозвался электронный градусник под теплой детской ручкой. Тридцать шесть и девять. Если поставить такую цель, можно додержать до тридцати семи и получить законное право нервничать. Где, хотелось бы знать, берут врача на этой станции Поддубовая-5?.. Хороший вопрос, а главное — своевременный. Посмотрела на термометр еще раз. Тридцать шесть и девять, слава богу. Правда, до вечера еще… далеко?

— Михайль!

Он не отозвался, и снова обожгло внезапным, непоправимым: отвлеклась, отпустила, не удержала!!! Прекрати, не гони ерунду, где его носит, черт возьми?!

— Чего тебе?

Отозвался издалека, из-за стенки, из кабинета. Не соизволил подойти. Ладно-ладно. Я уложила сонную Маришу, несколько раз повозила туда-сюда ее кроватку — спит? — и бесшумно вышла из спальни.

Михайль сидел за компьютером. Сосредоточенный, подавшийся вперед, похожий на озабоченную нахохлившуюся птицу. Периодически шевелил мышь и снова замирал перед монитором, глядя вперед пристально, задумчиво, творчески. Трогательный настолько, что я улыбнулась, подошла на цыпочках и тайным, нежным, юным движением закрыла ему глаза.

— Чернобурка, отстань!.. Ну вот, потерял. Где оно было?

Только теперь, с опозданием, с противоестественной проволочкой — глянула на монитор. И расхохоталась резко и нервно, тоже как птица. Михайль раскладывал пасьянс. Напустив на себя нелепый, преувеличенно серьезный вид, будто от результата зависели судьбы мира.

Моего мира, между прочим.

— Было же… Черт, кажется, продул. Чего ты хотела?

— Ничего. Что мы будем делать, если Мариша заболеет?

Развернулся в кресле:

— У нее температура?

— Нет пока. Но…

— Вот и не паникуй пока.

Он снова повернулся ко мне спиной, клацнул мышью, и на зеленом мониторе опять выстроились столбиками игральные карты.

— Михайль!..

— Что? — с легким раздражением, не оборачиваясь.

— Ты так и будешь до вечера?..

— Тебе не нравится?

Кажется, всплакнула Маринка, я метнулась в спальню убедиться, что показалось, что спит. Вернулась, встала у него за спиной, над его душой, азартно увлеченной черт-те чем, и продолжила с того же места:

— Разве тебе нечем заняться? Делом, я имею в виду?

— Подожди, не отвлекай. Сейчас сойдется… Вот!

Он победно вскинул кулак и крутнулся в кресле на полтора оборота, я едва успела отскочить. Пронеслись, смазываясь в движении, его улыбка и затылок; затормозил лицом ко мне, посмотрел снизу вверх. За его спиной на игровой заставке гипнотически перетекали друг в друга бесконечные колоды карт. Прищурился, подмигнул:

— Каким еще делом, Чернобурка?

— Ну, сам же говорил, задумал в своем путешествии кучу всего. Ты вообще художник или кто?

— А ты?

Он смотрел на меня еще с полминуты, пока я собиралась с ответом, пока надеялась, будто он возможен, какой-то ответ. Затем пожал плечами, отвернулся и, забыв о моем существовании, снова разложил на мониторе свою бессмысленную карточную лесенку.

Не более бессмысленную, чем все остальное.

За окном уже по-настоящему смеркалось, и желтый электрический свет (я не помнила, когда его включила, а может быть, это и Михайль), не давая ощущения тепла и уюта, лишь ограничивал и без того тесное пространство, в котором и вправду было абсолютно нечего больше делать. Только существовать, ну ладно, пускай жить. Только держать этот мир… да какой там мир — мирок, внутренний, маленький, клаустрофобный — и при всем этом очень непрочный, нестойкий, готовый обвалиться в любой момент, стоит мне ослабнуть и отвлечься.

Мой сад камней, доведенный до совершенства, хотя вообще-то оно недостижимо — но именно недостижимые цели одни и представляют интерес и ценность. Я смогла, я построила его, собрала воедино. Значит, вот такой он и есть, на большее меня попросту не хватило. Теперь остается лишь лелеять, ухаживать любовно, сохранять в нерушимой безупречной неподвижности, которая, наверное, и есть счастье.

Пойти, что ли, кофе себе сварить.

Кухня с опущенными жалюзи, битком набитая мебелью и бытовой техникой, мечта домохозяйки, показалась совсем уж неприлично тесной, будто и не рассчитанной на присутствие человека, а что, все эти электронные штучки вполне самодостаточны и могут обойтись без меня. Брезгливо покосилась на кофеварку с таймером, такую удобную еще утром. Не дождетесь, не напрасно же я прихватила с зимней кухни настоящую латунную джезву.