Сад мучений

Менисперм охватывал каменную колонну своими бесчисленными лианами. Наверху колонны гримасничало лицо отвратительной богини, уши которой была раскрыты, как крылья летучей мыши, и волосы оканчивались огромными языками.

Желтые лилии, паслены, шпорники покрывали ее основание, которое исчезало в их розовых колокольчиках, золотых венчиках, яркокрасных торсах и пурпуровидных звездах. Заметив нас, нас начал ругать покрытый паразитами и изъеденный червями нищенствующий бонза, который, казалось, был сторожем этой постройки и обучал туранских ихнемвонов делать диковинные скачки.

— Собаки! Собаки! Собаки!

Надо было бросить несколько монет этому бесноватому, ругательства которого превосходили все, что может придумать самое злобное озверение.

— Я его знаю! — сказала Клара. — Он похож на священника всех религий, он хочет испугать нас, чтобы мы дали ему денег, но он не злой!

То там, то здесь в углублениях палисада, скрываясь цветочными залами и цветниками, виднелись деревянные скамьи, снабженные бронзовыми цепями и ошейниками, железные столы в форме крестов, плахи, решетки, виселицы, машины автоматического четвертования, постели, усыпанные клинками, утыканные железными гвоздями, ошейники, дыбы и колеса, котлы и тазы над потухшими кострами, все орудия жертвоприношений и мучений, запятнанные кровью, кое-где засохшей и черной, а кое-где влажной и красной. Лужи крови наполняли углубления в земле; длинные слезы застывшей крови свешивались с разнообразных аппаратов.

Вокруг этих механизмов почва впитала кровь в себя.

Кровь еще светилась красными пятнами на белизне жасминов, окропляла кораллово-розовую жимолость, а маленькие кусочки человеческого мяса, летевшие под ударами кнутов и ременны х плетей, прицеплялись кое-где к лепесткам и листьям.

Видя, что я слабею и скольжу на лужах, которые все увеличивались и занимали середину аллеи, Клара вежливым голосом подбодряла меня:

— Это еще ничего, мой милый. Идем!

Но идти было трудно.

Растения, деревья, воздух, земля были полны мух, опьяненных насекомых, злых и воинственных жесткокрылых, сытых москитов. Здесь, вокруг нас, на солнце, мириадами скучилась вся фауна трупов. Омерзительные личинки кишели в красных лужах, свисали с веток мягкими кистями. Песок, казалось, дышал, двигался от массы паразитов. Оглушенные, ослепленные, мы каждую минуту останавливались всеми этими жужжащими роями, все увеличивающимся, и я боялся за Клару, боялся их смертоносных укусов. Иногда мы испытывали ужасное чувство, что наши ноги углубляются в размякшую, словно после кровавого дождя, землю!

— Это еще ничего, — повторяла Клара. — Идем!

И вот, чтобы дополнить драму, появились человеческие лица. Отряды рабочих, которые спокойно шли чистить и приводить в порядок орудия мучений, потому что время экзекуций в саду прошло. Они смотрели на нас, удивляясь, несомненно, что встретили в это время и на этом месте еще двух стоящих людей, еще двух живых людей, у которых были еще головы, ноги, руки. Дальше М видели пузатого и толстого горшечника, который, сидя на корточках на земле, в положении обезьяны, покрывал лаком цветочные горшки, только что обожженные; около него корзинщик беспечно и искусно плел из гибких камышинок и рисовой соломы изящные навесы для растений; садовник на точиле точил свой нож, напевая народные песенки, между тем, как, пережевы листья бетеля и тряся головой, какая-то старуха спокойно чистила чью-то железную пасть, острые зубья которой еще были усеяны безобразными человеческими останками.

Дальше мы видели детей, которые палками били крыс и наполняли ими корзины.

А вдоль палисадов, голодные и озлобленные, волоча царственно-великолепные свои одежды по кровавой грязи, павлины, толпы павлинов хватали клювами кровь, вытекавшую из сердца цветов, и с кровожадным кудахтаньем бросались на куски мяса, приставшие к листьям.

Отвратительный запах бойни, заглушавший и господствовавший здесь над всеми другими запахами, переворачивал у нас внутренности и вызывал почти рвоту.

Сама Клара, фея могил, ангел разложения и гнили, может быть, потому что нервы у нее ослабли, — Клара слегка побледнела. Пот сверкал у нее на висках.

Я видел, что у нее закрываются глаза и слабеют ноги.

— Мне холодно! — сказала она.

Ее ноздри, всегда раздувавшиеся, как паруса от морского ветра, сделались тоньше. Я думал, что она вот-вот лишится чувств.

— Клара! — умолял я. — Вы же видите, что это невозможно, и что есть такая степень ужаса, которую вы сами не можете преодолеть.

Я протянул ей обе руки. Но она оттолкнула их и, сопротивляясь недомоганию всею неукротимой энергией своих хрупких органов, сказала:

— Вы с ума сошли? Идем, мой милый, скорее, идем скорее!

Однако, она все-таки понюхала соли.

— Вот вы совсем бледный и идете, как пьяный, я не больна, я очень хорошо чувствую себя, и мне хочется петь.

И она начала петь:

Ее одежды — летние сады –

И…

Она слишком напрягла свои силы, голос у нее вдруг застрял в горле.

Я подумал, что представился удобный случай увести ее, тронуть ее, может-быть, напугать. Я крепко попробовал привлечь ее к себе.

— Клара! милая Клара! Не надо надрывать свои силы, не надо надрывать свою душу. Умоляю тебя, вернемся!

Но она воспротивилась:

— Нет, нет, оставь меня, ничего не говори, это ничего. Я счастлива!

И она быстро вырвалась из моих объятий.

— Видишь, на моих башмаках даже нет крови.

Потом сердито добавила:

— Господи, как надоедливы эти мухи! Почему здесь столько мух? И почему ты не заставишь замолчать этих ужасных павлинов?

Я попробовал прогнать их. Некоторые упрямо оставались около своей кровавой пищи; другие тяжело взлетали и, издавая резкие крики, уселись невдалеке от нас, наверху палисадников и на деревьях, откуда их хвосты спускались, словно материи, расшитые сверкающими драгоценностями.

— Грязные твари! — сказала Клара.

Благодаря солям, благодетельный запах которых она долго вдыхала, а в особенности, благодаря собственной непреклонной воле не слабеть, ее лицо снова покрылось розовой краской, ноги снова сделались гибкими. Тогда она запела окрепшим голосом:

Ее одеяния — летние сады – И храмы в праздничный день, А ее груди, твердые и подпрыгивающие, Сверкают, как две золотые вазы, Наполненные опьяняющими напитками И одуряющими ароматами… У меня три подруги…

После минуты безмолвия она снова начала петь более сильным голосом, покрывавшим жужжание насекомых:

Волосы третьей собраны И скручены на голове. И никогда они не знали прикосновения Пахучего масла. Ее лицо, выражающее страсть, безобразно, Ее тело похоже на свиную тушу. Она всегда ругается и ворчит. Ее грудь и живот отдают запахом рыбы, А ее постель омерзительнее, чем гнездо удода. И вот ее-то я и люблю. И вот ее-то я и люблю, потому что есть нечто, Более таинственно-притягивающее к себе, Чем красота: это — гниение, — Гниение, в котором господствует вечная Теплота жизни, В котором перерабатывается вечная Смена превращений. У меня три подруги!..