Сад мучений

Смешон! Да, я чувствую, что я смешон. И я решаюсь держаться спокойно. Я не хочу врываться в ее молчание, как большой камень в озеро, где спят при луне лебеди!

Х

Сампанг, весь освещенный красными фонарями, ждал нас у пристани тюрьмы.

Китаянка, с суровым лицом, в блузе и штанах из черного шелка, с голыми руками, отягощенными золотыми кольцами, с украшенными широкими золотыми сережками ушами, держала канат. Клара прыгнула в барку. Я последовал за нею.

— Куда везти вас? — спросила китаянка по-английски.

Клара ответила отрывистым и слегка дрожавшим голосом:

— Куда хочешь, все равно, по реке. Ты хорошо знаешь.

Тут я заметил, что она совершенно бледная. Ее тонкие ноздри, вытянувшиеся черты, блуждающие глаза выражали страдание. Китаянка кивнула головой.

— Да! Да! Я знаю, — произнесла она.

У нее были толстые губы, изъеденные бетелем, и животная грубость во взгляде. Так как она продолжала что-то бормотать, чего я не понимал, Клара приказала отрывисто:

— Ну, Ки-Пай, замолчи! И делай то, что я сказала. К тому же и ворота города заперты.

— Ворота сада открыты.

— Делай то, что говорю.

Бросив канат, китаянка сильным движением взялась за весло, которым она управляла с гибкой ловкостью. И мы начали скользить по воде.

Ночь была очень мягкая.

Мы дышали теплым, но бесконечно легким воздухом. Вода пела около сампанга. Река выглядела как в большой праздник.

На отдыхавшей реке, направо и налево от нас разноцветные фонари освещали мачты, паруса, тесные палубы судов. Странный шум, крики, пение, музыка — доносились оттуда, как от веселившейся толпы. Вода была совершенно черная, матово-черная и жирно-бархатистая, с тяжелым и неправильным кое-где отблеском и с отражением красных и зеленых фонарей, украшавших сампанги, которыми в это время река бороздилась во всех направлениях.

По мере того, как мы удалялись, мы все смутнее различали высокие стены тюрьмы, с каждой башни которой вращающиеся маяки отбрасывали на реку и на поля треугольники ослепительного света.

Клара взошла под балдахин, превращавший эту барку в род будуара, обитый шелком и дышавший любовью. Сильные благовония сжигались в очень древней резной железной вазе — наивном изображении слона, четыре грубые и массивные ноги которого покоились на изящной подставке из роз.

На занавесях сладострастные картинки, до бесстыдства страстные сцены, сделанные со странным, великолепным искусством. Фриз балдахина, драгоценная работа из цветного дерева, точно воспроизводил фрагмент украшения подземного храма Слона, стыдливо именуемый археологами, по браминским традициям: Брак Вороны…

Широкий и мягкий матрас из вышитого шелка занимал центр барки, а с потолка спускался фонарь с прозрачными различными органами — фонарь, отчасти, скрытый орхидеями и бросавший на внутренность сампанга таинственный полусвет святилища или алькова.

Клара бросилась на подушки.

Она была необыкновенно бледна, а ее тело тряслось, дрожало от нервных спазм.

Я хотел взять ее руки. Руки были как ледяные.

— Клара! Клара! — звал я, — что с тобой? От чего вы страдаете? Скажите мне!

Она ответила хриплым, глухо выходившим из глубины сдавливаемого горла голосом:

— Оставь меня в покое. Не трогай меня, не говори со мной. Я больна.

Ее бледность, ее бескровные губы и ее голос, похожий на предсмертное хрипение, нагнали на меня страх. Я подумал, что она умирает. В испуге я позвал на помощь китаянку:

— Скорей! Скорей! Клара умирает! Клара умирает!

Но, раздвинув занавески и показав свое мечтательное лицо, Ки-Пай пожала плечами и грубо кивнула:

— Ничего, это всегда так бывает, когда она оттуда возвращается.

И, ворча, она вернулась к своему веслу.

Под нервными толчками Ки-Пай барка еще быстрее начала скользить по реке.

Мы встречались с сампангами, похожими на наш, откуда, из-под балдахинов с закрытыми занавесками, неслись пение, звуки поцелуев, смех, стоны наслаждения, смешивавшиеся с плеском воды и с далекими, словно заглушенными отзвуками там-тамов и гонгов. В несколько минут мы достигли другого берега и еще долго плыли мимо черных и безлюдных понтонов, мимо понтонов, освещенных и переполненных толпой, мимо нарядных притонов, чайных домиков для носильщиков, цветочных барок для матросов и подонков порта.

Сквозь освещенные люки и окна я едва мог различить странные раскрашенные фигуры, бесстыдные танцы, воющий разврат, бледные от опиума лица…

Клара не чувствовала ничего, что происходило вокруг нее, в шелковой лодке и на реке.

Она зарылась в подушку и кусала ее. Я пробовал давать ей нюхать соль.

Три раза она усталой и тяжелой рукой отодвигала флакон. С голой шеей, с обрисовывающимися из-под разорванной ткани корсажа грудями, с вытянутыми и вздрагивавшими, как струны скрипки, ногами, она тяжело дышала.

Я не знал, что делать, не знал, что говорить. И я склонился над ней, измученный душой, полный трагической неуверенности и смутных чувств.

Чтобы удостовериться, что это — скоропроходящий припадок и ничто в ней не порвало с жизнью, я взял ее кисть… В моей руке ее пульс бился быстро, легко, правильно, как сердечко птички или ребенка. По временам из ее рта вылетал вздох, долгий и мучительный вздох, поднимавший и волновавший ее розовую грудь.

И тихо, дрожа, нежным голосом, я шептал:

— Клара! Клара! Клара!

Она зарыв лицо в подушку, не слышала меня, не видела меня. Шляпа соскользнула с волос, огненное золото которых под отражением фонаря приняло цвет старого акажу, а ее ноги, обутые в желтую кожу, сохраняли еще кое-где легкие пятна кровавой грязи…

— Клара! Клара! Клара!

Ничего, кроме пения воды и отдаленной музыки. А сквозь занавески балдахина виднелась огненная гора ужасного города, а вблизи красные, зеленые отблески, проворные, округленные отблески, похожие на тонких сверкающих угрей, впившихся в черную реку.

Толчок барки. Голос китаянки. И мы пристаем к какой-то длинной террасе, освещенной, сверкающей от музыки и веселья, к террасе цветочной барки.

Ки-Пай привязала барку к железному крючку около лестницы, которая спускала в воду свои красные ступеньки. Два огромных круглых фонаря сверкали на верхушках двух мачт, где развевались желтые флаги.

— Где мы? — спросил я.

— Мы там, куда она приказала мне вас отвезти, — ответила Ки-Пай угрюмым голосом. — Мы там, где она проводит ночь, когда возвращается оттуда.