Сад радостей земных
Шрифт:
— Отец оставил его нам обоим.
— А кто содержит дом? Деньги чьи? — быстро спросила Клара.
— У нее есть свои средства, не в том суть. Денежная сторона меня не интересует. Но она не хочет жить в Гамильтоне, ей там не по душе, и я ее понимаю. Она не любит нашего дядюшку. Мы с сестрой никогда не были по-настоящему близкими людьми, но…
— Она меня, верно, ненавидит! — сказала Клара.
— Она тебя не ненавидит, Клара.
— Она ни разу не говорила тебе?
— Никто ни слова не сказал за все эти годы.
— Они тебя боятся, только и всего. А все равно они меня ненавидят и всегда будут ненавидеть. Они и правда сегодня приедут?
— Да.
— Все приедут? Правда? И женщины… и жена Джуда тоже? — жадно спрашивала Клара.
— Они всегда делают так, как я прошу.
Кречет ощутил в воздухе
— Твоя жена не делала, как ты просил.
Ревир покачал головой:
— Это все позади.
— Если б она делала, как ты хотел, мы бы с тобой давно поженились. Не так, как сейчас, малому уже семь лет, и наконец-то обвенчаемся… курам на смех! Но куда там, разве такую уломаешь? Из хорошей семьи женщина, с хорошей немецкой фамилией… да неужто она даст человеку развод, чтоб он стал счастливый. Дудки! Она с места не сдвинется, как вцепилась в тебя зубами и ногтями, так и держит до последнего.
Губы Клары дернулись, будто она хотела сплюнуть; но она спохватилась, нахмурилась и сняла с языка табачную крошку.
— Вот теперь и толкуй малому, как его фамилия, и он боится тебя. Твой собственный сын боится тебя. Можешь гордиться.
— Я не горжусь.
— Мужчины все гордые, только и знают, что задаются. Женщины не такие, — сказала Клара. И закинула ногу на ногу. Шелковое голубое платье туго обтянуло бедра, поперек натянулись тонкие складочки-морщинки, точно жилки на коже. Ноги гладкие, стройные; сегодня она надела чулки, и не видно, какая на круто выгнутых икрах блестящая кожа. — У женщин гордости нет. Что мужчины захотят, то мы и делаем, вон как я, ну и черт с ним со всем. Станут какие-то сволочи передо мной нос задирать — и пускай. Не нравлюсь им — не надо, я и не набивалась.
— С этого дня все уладится, — сказал Ревир. — Что было, то прошло. Маргерит умерла. Теперь я не могу думать о ней плохо.
— А я тоже про нее плохо не думаю, — быстро заговорила Клара. Кречет знал: такое лицо бывает у нее, когда ей что-то противно и сейчас она эту вещь отшвырнет. — Кто умер, я про тех худого не думаю. Она была хорошая женщина, троих сыновей тебе родила… я ни про кого про мертвого худо не думаю. Я ее и не знала совсем. А когда я сама помру, плевать, пускай про меня говорят, что хотят.
— С этого дня все пойдет по-другому, — сказал Ревир.
Клара улыбнулась, и эта улыбка могла означать что угодно — и да, мол, согласна, и нет, не согласна.
Сегодня праздник: мать выходит замуж. Кречет это знает. Накануне вечером она ему сказала: по-настоящему ничего не изменится, и не надо ему волноваться; она это делает ради него. «Мы будем жить в большом, хорошем доме, не то что этот, и у меня даже будет женщина, чтоб помогать на кухне… ты только подумай! А Ревир, он ведь к тебе по-хорошему. Он тебя любит. С завтрашнего дня мы все станем жить вместе. Ты доволен?»
Кречет сказал: «Я доволен», но это значило: раз она довольна, так и он будет доволен. Ясно было, что ей эта затея нравится. Ей всегда все нравится. Если что-нибудь в доме ее разозлит, она возьмет и сломает эту вещь или выбросит, если собака ей надоест, она собаку прогонит, но ничто на свете ее по-настоящему не расстроит. Ничто не может задеть ее глубоко. Все равно как гуляешь в полях и укусит москит: ну, вскочит белый пузырек, иногда какой-то чудной, неровный, а потом понемножку опадает, и все проходит, с Кречетом сколько раз так бывало. Вот и с матерью так: ее все задевает только поверху, только самую кожу. Поэтому она такая быстрая, прямо носится с места на место, и у нее хватает времени подолгу, медленно и любовно расчесывать длинные волосы, а ведь другие женщины всегда работают. У Кречета есть в школе приятели, и он знает: их матери работают с утра до ночи. А у Клары своя машина, она сама ее водит, ездит и в город, и куда вздумается. У нее красивые платья, она любит стоять перед зеркалом и подолгу на себя смотреть. Волосы у нее совсем светлые, почти белые, иногда они так прекрасно, ровно ложатся на плечи, на спину, а иной раз она их как-то скручивает на макушке, и это ему совсем не нравится. Хорошо, когда она беззаботная, легкая, бегает по дому босиком, бранится, если он в чем-то провинился, или бормочет себе под
нос — перебирает, какие еще дела ей надо переделать; ему нравятся быстрые взмахи ее рук, когда она с чем-то молчаливо спорит, и как морщится ее лицо, когда она чем-нибудь озадачена и решает, что же делать: она тычет языком в щеку, крепко проводит им по зубам и вовсе не замечает, что Кречет не спускает с нее глаз. Он готов, кажется, всю свою жизнь бегать за матерью по пятам, подбирать все, что она роняет, поправлять все, что она мимоходом чуть не опрокинула, и ловить на лету отрывистые, ворчливые слова ее обо всем на свете, слова, которые ему непременно надо помнить, потому что сама она может и забыть. Вот сейчас она сидит на этом чудном диване в сумрачной душной комнате, смотрит мимо Кречета на Ревира безо всякого выражения, густые светлые волосы большущим тяжелым комом собраны на голове и скреплены множеством шпилек, крутые тонкие брови напряглись, оттого что она очень занята какой-то мыслью, густые ресницы перепутались… на мгновенье Кречет похолодел от ужаса: вдруг она забыла, как зовут этого человека, и не вспомнит, и потеряет все, чего уже почти добилась?Но нет, конечно, она не потеряет. Она медленно улыбается.
— Да. С этого дня все пойдет по-другому. Теперь я и правда буду твоей женой, а все остальное неважно.
Ревир беспокойно улыбнулся, засмеялся коротким, беззвучным смехом. Он не сводил глаз с Клары.
Кречет опустил глаза и уставился на башмаки Ревира. Обидно, они оба про него не думают, совсем забыли, что он тут. Он уже не такой маленький. Он все замечает лучше прежнего. Ревир так странно, в упор смотрит на Клару… смотрит так, что хочется закрыть глаза и не видеть.
— Ты слышишь, Кречет? Все остальное неважно, — сказала Клара. Наклонилась к сыну, обняла. — Отец будет о тебе заботиться, у тебя начнется другая жизнь… мой маленький Кречет вырастет таким, как отец, станет большой, сильный, богатый…
— Почему ты его так называешь, Клара?
— Мне так нравится, такое я ему придумала имя.
— А Кристофер чем плохо?
— По бумагам он Кристофер, а я его зову по-своему, — возразила Клара. — Нельзя, что ли? Я, когда была беременная, видала тут в журнале портрет одного человека, Робин его звать, важный артист в кино, до чего красивый, и столько денег у него… Я тогда подумала, если будет мальчик, как его назову? Подумала, назову Кречет, я раз на картинке видала — птица гордая, ничего не боится, глаз строгий, холодный. Под картинкой было написано — они сильные, опасные. Так-то лучше, а то что ж называть Робин, это вроде воробушка. Так и решила тогда. Вот и зову — Кречет.
— В школе его зовут Кристофер.
— Ну ясно, мне-то какое дело, — сказала Клара. — А я его зову Кречет. Больше никто не может его так звать.
Минуту все молчали.
— Ребята меня зовут Крис, — сказал Кречет.
— Крис, Кристофер. По-моему, хорошее имя, — сказал Ревир. — Я сам его выбрал. Господи, как давно это было, правда? Столько лет прошло…
— Ему семь. Да, много времени.
— Я уж и не думал, что настанет этот час… что ты наконец придешь в этот дом…
— Ну да, что она умрет. Очень долго она умирала, — сказала Клара. И потерлась щекой о щеку Кречета; очень странно, если дотронуться, она такая мягкая, нежная, и пахнет нежно, и вдруг делается такая грубая. Кречет закрыл глаза, вдохнул запах ее духов… если бы вернуться домой, остаться одним, только вдвоем, так славно, спокойно. По-настоящему они с матерью жили там одни, без Ревира. Тот дом не больно хорош, и под него иногда заползают кошки и собаки — издыхать… но все равно Кречету он куда больше нравится, чем этот огромный домина, где так темно, а снаружи стены каменные. Вдруг ночью ударит молния, а они будут спать, и весь этот камень на них обвалится…
— Паршиво это было, — прошептала Клара. — Когда поженимся, больше ни за что не станем про это говорить, да? Еще несчастье накличешь, ведь тогда я буду на ее месте. В ее постели. А сейчас можно и сказать — паршиво это было, жуть. Я ей желала смерти, но ведь… по-настоящему-то разве я кому смерти пожелаю? Просто мне хотелось быть с тобой. Я никак не могла не думать, пускай это плохо, я все равно мечтала — пускай она куда-нибудь уедет, а я с тобой в этом доме… и Кречет с нами, как сейчас… при отце, как мальчику положено. Не могла я про это не думать. Разве я виновата, что мечтала? Такая уж я скверная?