Сад сновидений (сборник)

Еще ему тогда запомнился пар, подымавшийся над горячим куском асфальта, только что уложенным перед въездом во двор бывшего костела, запомнился запах бензина и то, как он стоял, не в силах сделать хотя бы шаг, тяжело вбирая в себя густой и влажный воздух, как следил за грузчиками, которые снимали с грузовика и катили по дощатому настилу в глубь подвального помещения бобины с толстой медной проволокой.

Бобины, со стуком исчезавшие в недрах подвала, были подобны странным видениям из его прошлого. Они, эти видения, тяжело перекатывались где-то в недрах его памяти и при этом не имели отношения ни к редакционному заданию, ни к перебранке грузчиков, ни к влажному мороку, висевшему в воздухе. Связаны они были почему-то с изуродованным костелом, но не с ним конкретно, а с неким символом, который это здание олицетворяло. Возникшее ощущение было настолько необычным и вместе с тем настолько глубинно знакомым, что он не удивился этому, а принял как данность, связанную с тайной, к разгадке которой он наконец приблизился.

Больше на протяжении многих лет он ни разу не появлялся около этого места. Не потому, что оно рождало в нем чувство протеста против варварского обращения с некогда гордым сооружением, и не из чувства сострадания к нему, нет, просто был обыкновенный страх перед тем, что соединившаяся внутри его именно здесь цепь времен могла внезапно снова разрушиться, или обрести иную реальность, или в конце концов оказаться мифом, вписанным не в историю вообще, и даже не в его личную историю, а лишь в конкретную историю конкретной болезни.

Сколько же лет он мучил себя этим страхом!

9

Пианино над головой снова ожило. На сей раз это были бравурные звуки «Турецкого марша». Его исполняли с таким напором и таким чувством глубокого удовлетворения, что сомнений не оставалось: за инструментом сидела сама учительница музыки, и настроение у нее после выкуренной сигареты было превосходным.

Ему стало немного жаль, что сегодня в решающие минуты Ли-Ли не услышит этот марш, потому что приближение к смерти, величайшее путешествие всех времен, вполне могло проходить под жизнеутверждающую мелодию, некогда созданную изящным Вольфгангом Амадеем Моцартом.

Он посмотрел на громко тикающий в такт музыке будильник – до встречи в костеле оставалось чуть больше двух часов. Пора было собираться.

Он сознательно выбрал для последнего свидания именно это место, возможно, потому, что оно могло приоткрыть для Ли-Ли кое-что из прошлой его жизни, а возможно, и потому, что там наверняка были изображения, пусть не похожие на подлинник, но все же отдаленно напоминавшие Иисуса, и, конечно, потому еще, что там, в конце концов, связалась для него воедино нить времен, утерянная, казалось бы, навсегда.

Все перечисленное было, безусловно, важно, хотя и не являлось главным. Истинная разгадка таинственной тяги к этому месту заключалась в том, что однажды по радио он услышал о восстановленном в Москве костеле, получившем название собор Пресвятой Девы Марии. И когда он осмыслил произнесенное диктором, перед глазами его возникло то самое полуразрушенное здание, а затем почему-то мать, пекущая лепешки для вернувшегося в Назарет брата, и он словно заново увидел улыбку на ее лице, за которой скрывались мучительное ожидание и робкая надежда. В тот самый миг он окончательно убедил себя, что есть на земле место, которое ему необходимо посетить, перед тем как навсегда исчезнуть из этого мира.

Спустя пятнадцать минут, когда он покидал свое жилище, вдогонку ему раздавались звуки «Полонеза» Огинского, теперь уже явно в исполнении юной соседки – так робко и с такими паузами звучала эта музыка.

Он попытался было избавиться от навязчивой мелодии, перебить ее какой-нибудь другой, но она не покидала его ни в транспорте – ехать надо было вначале на метро, потом на троллейбусе, ни в маленьком уличном кафе, где он устроил себе последний привал перед решающим броском. Но едва он вышел из кафе и повернул на улицу, ведущую в сторону костела, как тотчас же ощутил, что мелодия, вертевшаяся в голове, исчезла, оставив взамен гулкую пустоту. Он вдруг поймал себя на том, что невольно замедлил шаг, что двигается теперь осторожно, таясь за деревьями, словно страшась увидеть нечто такое, от чего на душе станет невыносимо тяжело. Все вокруг странным образом изменилось, потеряло свои очертания; пропали звуки, запахи, лица прохожих, исчезли машины, птицы на деревьях, осталось только натянутое тонкой струной ожидание, готовое в любой момент обреченно лопнуть. Но когда он увидел постепенно развертывающееся перед ним зрелище: ажурную металлическую ограду, территорию за ней, выложенную тщательно подобранными плитами, кирпичный массив самого костела, таранившего небо вновь возведенными шпилями, когда мелькнула перед ним тяжелая дубовая дверь, пахнущая свежим лаком, и распахнулся вдруг гулкий вестибюль, сквозь проем которого уже виднелись многочисленные скамьи для прихожан, кафедра с вензелем, изображавшим вечное слияние Альфы и Омеги, а надо всем этим распятие, выполненное в неестественно белом цвете, он вдруг успокоился, и это спокойствие было таким холодным и равнодушным, что удивило его, ибо он ожидал совсем других ощущений, может быть, даже всплеска каких-то сентиментальных чувств, но никаких эмоций, кроме тех, что соответствовали строгой торжественности этого здания, проявить не сумел.

Он оказался среди немногочисленных в эту пору прихожан, шедших к алтарю, чтобы, преклонив колено, неторопливо осенить себя крестом, проделал то же, что и они, потом заглянул в боковые пределы, окутанные дымком от множества горящих свечей, и долго выбирал место, где мог бы расположиться, не привлекая к себе излишнего внимания.

Облюбовав наконец одну из скамеек, стоящих вдоль стены, он сел, прислонясь затылком к холодному мрамору облицовки, и в этот момент почувствовал, что погружается в то самое состояние, которое уже однажды испытал, находясь почти под самым куполом полуразрушенного тогда костела между разделенными перегородкой скульптурными изображениями Ангела, Орла, Льва и Быка. В тот раз хотелось поскорее выбраться из этого здания на воздух, но сейчас сама мысль о том, что надо встать и направиться к выходу, показалась ему кощунственной, а потому невыполнимой. Он поднял глаза кверху, увидел знакомые ему фигуры, но голова раскалывалась уже так, что взгляд его невольно упал вниз и, скользнув по цветному витражу окна, замер, зацепившись за некий барельеф на противоположной стене.

Мигрень его – он все-таки думал, что это была именно она, обладала свойством создавать перед глазами всевозможные завихрения и выпуклости, а также вытесняющие друг друга слои воздуха, имевшие разную плотность, отчего пространство приобретало эффект многомерности, расчленяя перспективу на отдельные не связанные между собой фрагменты.

Он попытался понять, какому именно событию из жизни Иисуса был посвящен сюжет барельефа, остановивший его взгляд, однако, кроме расплывшихся очертаний, пульсирующих в пространстве, так ничего различить не сумел. Все его усилия хоть как-то сфокусировать зрение оказались напрасными, но в тот момент, когда он окончательно убедился в тщетности предпринимаемых им попыток, откуда-то из затаенных глубин памяти проявилось осознание этого сюжета: почему-то была уверенность, что именно этого, в который он проникал теперь не столько зрительно, сколько всей совокупностью нахлынувших на него воспоминаний.

10

Странным был той весной месяц нисан. Он хорошо запомнил оглушающую жару, которая установилась незадолго до пасхальных праздников, а потом сразу в один день что-то переломилось в окружающем пространстве, и вместе с туманом, спустившимся с вершин едва приметных гор, в Иерусалим вошли волны такого холодного воздуха, что впору было опять рядиться в шерстяные накидки.

Он не стал толкаться в плотной массе зевак, движущейся по городским улочкам за тремя узниками, которые с трудом несли на себе перекладины будущих распятий. Он поджидал брата за городской стеной у самого подножия Голгофы, куда все явственнее долетал шум толпы, напоминавший ему о том, что он слышал уже однажды в синагоге Назарета, но только там звучали в основном угрозы и проклятия, а здесь – насмешки и торжествующие выкрики. Его бил озноб, но не от холода, который он не ощущал, это был озноб сопричастности к тем смертным мукам, которые должен был здесь, на этом холме, претерпеть Иисус и свидетелем которых ему предстояло быть в течение долгих, очень долгих, бесконечно долгих часов.

Одна только фраза вертелась у него в голове: «Господи! Разве не сторож я брату своему?!» Едва он успевал мысленно произнести ее до конца, она снова возникала внутри, сверля мозг огненным буравчиком, и как только заканчивалось последнее слово, тотчас же выплывало первое, и так без конца, по кругу, фраза за фразой: «Господи! Разве не сторож я брату своему?!»

У него еще не созрел окончательный план, как уберечь тело распятого Иисуса от глумленья толпы, но он должен был исполнить свой долг, а для этого надо было остаться незамеченным, ничем не выдать своего здесь присутствия, стать камнем, травой, горстью праха, но только не тем, кем он был на самом деле, чтобы ни словом, ни взглядом не выдать задуманное.

Он видел, как из Эфраимских ворот показался отряд римских стражников, а вслед за ним телега с тремя столбами, на которых крепили поперечины, образующие крест. Потом глаза его различили и выделили среди троих, приговоренных к распятию, Иисуса. Одежда брата превратилась в изодранные тряпки, и не взгляд уже, а какое-то иное видение позволило ему под этими лохмотьями различить оставленные ударами бича вздувшиеся и все еще кровоточащие рубцы. Он вздрогнул от соприкосновения с ними, ощутил их пульсирующую, доводящую до исступления боль, впустил ее в себя и, не в силах вынести ни того, что уже случилось, ни того, что должно было произойти, рухнул как подкошенный, теряя остатки сознания, превращаясь в то, во что и хотел превратиться, – в камень, в траву, в горсть праха, став неприметным ни для стражников, ни для толпы, чьи крики растворились в каком-то гуле, идущем из потаенных глубин земли.