Садовник (история одного маньяка)

Дежурный оглянулся и многозначительно хмыкнул.

– Че, на стороне трахалась?

Мужчину передернуло. На миг показалось, что за тяжелым алкогольным туманом мелькнуло истинное лицо сумасшедшего - жесткое и волевое лицо человека, не спускавшего оскорблений… Но плечи его тут же снова поникли, а загоревшиеся на миг глаза затянуло поволокой равнодушия.

– Нет. Пришлось, - долгая пауза, заполненная перезвоном ключей и тихими голосами из-за решетки.
– Ее нужно было освободить.

Капитан снова обернулся. Обалдело выпучил глаза.

– Ну ни фига себе!… - и, распахнув дверь клетки, широким, щедрым жестом кивнул в сторону нар.

– Заходи, «освободитель».

Мужчина, сделавший несколько шагов вперед (явно механически, не слишком понимая, где и почему оказался), выглядел на редкость нелепо в своей грязно-белой рубашке на фоне двухъярусных коек и нужника…

Нет, он-таки правильно поступил, что приютил этого психа здесь, а не отправил бродить по городу. За долгую (да уже почти двадцатилетнюю!) службу он запирал замок, наверное, за сотнями (если не тысячами) людей. Большей частью - за тупыми пьяными буянами. За бестолковыми любителями легких денег - из тех, кто думает лишь на один ход вперед. За торговцами дурью. Или паленой водкой. За продажными девками. За проворовавшимися бухгалтерами. Даже банкирами. Иногда (редко) - за зверями с одеждой в крови и страшным режущим взглядом. «Освободителей»… пока не было.

Скольких же уродов носит земля?

Качая головой и тихо посмеиваясь, капитан направился к выходу и к старенькому пледу, который, если есть справедливость на свете, еще не успел полностью остыть…

Но безумца за его спиной вдруг охватило волнение.

– Подождите!
– черной тенью он заметался по клетке, вызывая бурю недовольства у ее обитателей и не замечая, что наступает кому-то на руку, не слыша скулежа, пинков и проклятий, сыпавшихся со всех сторон.
– Подождите, вы же ничего не записали!

Капитан приостановился в дверях и, махнув рукой в сторону забавного психа, заверил его с ядовитой издевкой: «Не переживай - я запомнил!», чем вызвал в клетке негромкий, но искренний ржач…

Вернувшись в дежурку, он уныло постоял перед столом, представляя, сколько же времени займет бюрократическая возня (по всему выходило, что и ложиться-то смысла нет)… Буркнул под нос: «Ладно, утренняя смена разберется - они мне должны еще с прошлого месяца…» - и с облегчением снова завалился на холодный, как лед, диванчик.

К счастью, сон пришел быстро и был глубок.

Эд долго сидел в углу. Все смотрел на полоску света, пробивавшуюся из-под двери в конце коридора, и ждал, когда вернется человек, впустивший его.

Ему почему-то представлялось: тот принесет с собой стул, бумагу и карандаш. Сядет возле решетки и будет молча слушать его историю. Не перебивая. До самого конца. А потом спросит: так зачем же ты ее убил?

И Эд объяснит ему. Заодно - и себе. По крайней мере попытается… Может, хоть после этого ослабнет стальная удавка, стягивающая его горло все туже с каждым днем?

Но прошло много времени - слишкоммного. Те, кого он разбудил, уже давно перестали материться, а некоторые - даже ворочаться. Вокруг задышали размеренно, спокойно, глубоко… И в конце концов осознание факта, что никто не придет выслушать его больную горькую исповедь, все же сумело пробиться сквозь алкогольную мглу.

Тогда Эд лег прямо на пол, повернув голову так, чтобы видеть входную дверь. И позволил тяжелой волне сна утащить себя в сеть привычного упоительного кошмара - места, где онабыла еще жива…

Утро хлестнуло синтетическим желтым светом, тягучей руганью и сморканием сокамерников.

Едва разлепив глаза, Эд схватился за виски - голова болела так, что, казалось, вот-вот лопнет, оставив ошметки стекать по серым стенам «обезьянника». Он стиснул зубы, искренне надеясь, что милосердная смерть настигнет его прямо в это мгновение…

Но вместо нее, долгожданной, рядом вдруг загремел до ужаса громкий голос. Его отрывистые команды, на которые тут же откликался кто-то из камеры, были многотонными камнями, летящими с обрыва! Они снова и снова попадали в голову, умножая адскую боль, вгрызавшуюся в позвонки, заливавшую тело раскаленным свинцом…

Не выдержав мучения, Эд громко застонал.

А потом, собрав остатки мужества в кулак, заставил себя подняться на ноги, хватаясь за прутья и вызывая у окружающих приступы тошнотворного смеха. Его мутило и шатало, как под порывами ураганного ветра… Однако лицо нового «начальника» за решеткой все же приблизилось.

Полноватый мужчина под пятьдесят в тщательно выглаженной форме, который было наклонился, чтобы разглядеть нового «постояльца», отпрянул, демонстративно разгоняя воздух пухлыми пальцами.

– Фу-у-у-у-у! Вот это спиртзаво-о-од!… Да тебя тут, наверное, всю ночь нюхали и балдели - запах свободы, блин!
– засмеялся он добродушно.

Камера согласно гаркнула.

– Кто такой?
– от толстячка несло сдобой и кофе. И уверенностью, что даже такая работа не испортит его сегодняшний замечательный день.

Из-за спины Эда ответили вместо него:

– Новенький, ночью привезли.

– Я сам пришел, - ревниво возразил Эд. И поразился собственному голосу - чужому, скрипучему. Неповоротливый язык (нет, его распухший труп!) занимал все пространство во рту, стянутом жаждой.

– Ну надо же! Оригинал? Какая птица… И на хрена ж ты к нам прилетела, птица? На зимовку, что ли? Так имей в виду - условия не ах: камеры переполнены, жратва паршивая, но самое ужасное - у нас не наливают!
– он заразительно захрюкал, поддерживаемый разноголосым хохотом (от охранника в коридоре в том числе).

– Я убил человека, - повысив тон, чтобы перекрыть пролетающие мимо цели издевки и паясничание, громко заявил Эд. Он твердо решил довести начатое до логического завершения - его выслушают. Чего бы это ни стоило!

Все еще посмеиваясь и перелистывая пачку мелко исписанных бумаг, «начальник» вяло поинтересовался:

– Собутыльника?

– Нет. Женщину.

Мужчина в форме поднял голову. Присмотрелся к нему новым - неприятным, пронзительным взглядом. Под его царапающим прикосновением Эд поежился… безуспешно пытаясь прогнать из памяти ярко-голубой глаз на ладони, отливающей золотом…

– Как зовут?

Он ответил почти с облегчением:

– Ника.

Криво усмехнувшись, толстяк покачал головой.