Сады диссидентов

И вот теперь, выпалив слово “мать”, Цицерон понял, что ему вначале необходимо самому что-то сказать, хотя он и сам пока не знал, что именно. Необходимо – для Розы, явившейся тревожить его посреди ночи. Это она нуждалась в опровержении. Но Цицерону нужно вести себя осмотрительно. Серджиус Гоган лишь казался безобидным. Объявившись здесь, в Камбоу, этот отнюдь не ветреный блудный сын вдруг задребезжал закупоренной коробкой с лютой скукой – той самой коробкой, внутри которой кругами ходил Цицерон. Однако сейчас в комнате, помимо Серджиуса, Цицерона и призрака Розы в Цицероновой голове, присутствовали и другие – его студенты, его подопечные. Он же им вместо отца, и все такое прочее. Задача Цицерона заключалась в том, чтобы сыграть роль нейтронной бомбы: сразить их – но так, чтобы они устояли.

– У Дорис Лессинг в “Городе с четырьмя воротами” – жаль, я не прихватил эту книжку с собой… В общем, там есть персонаж – это не сама Дорис Лессинг, ну, а может, это она и есть, не важно: она, как и автор, бывшая коммунистка. И она говорит, в чем главная проблема всех утопических идеологий: они восстают против тирании буржуазной семьи, а это абсолютно безнадежное дело. Эта тирания всесильна. Глубинная судьба каждого человека такова: любая реальность начинается для него с матери и отца, а потом ему приходится прокладывать путь в более широкий мир – а может быть, даже просто узнавать, что же еще в этом мире существует, кроме его родителей. Такая борьба конечно же у всех протекает по-разному, это зависит от множества социальных детерминант, от генетических факторов, от случайностей и так далее, но в целом этот сценарий универсальный.

– Сильно отдает фрейдизмом.

Эту реплику подал Льюис Старлинг, один из студентов Багинстока, специализирующихся на СМИ, неоперившийся постгуманист. Цицерон уже выступал научным руководителем курсовой работы этого паренька, неуклюже пестревшей профессиональным жаргоном: поисковые машины, тесты Тьюринга, зомбирование, пагубное влияние. Сейчас Старлинг произнес слово “фрейдизм” с откровенным презрением, намекая на то, что наставник скатывается в своих критических рассуждениях на банальности. При желании Цицерон мог бы пойти окольными путями, через Хайдеггера или Грамши, и хорошенько его проучить. Но сейчас ему не хотелось ни сводить личные счеты, ни тратить время попусту. Поэтому он лишь сказал:

– Безусловно, Фрейд был крайне заинтересованным лицом во всем, что касалось предков. Да и какой теоретик из тех, кто изучает “аффект”, назовем это так, – остался бы в стороне? Не забывайте о теле. Любой мыслитель, если бы всерьез взялся за толкование, пришел бы к точно таким же выводам: мы стремимся разделаться с теми, кто нас сделал. Что-то в таком роде: “Мама с папой: критическая установка”. Вопрос в другом: остановимся ли мы на этом?

– Что-то я не понимаю, о чем мы вообще будем говорить.

Это изрек мистер “Скажите мне, что нужно делать, чтобы получить высший балл на этом семинаре” – так Цицерон окрестил юного педанта, не потрудившись запомнить его настоящие имя и фамилию. Но сейчас как раз характерная просьба этого паренька об упрощении задачи пришлась очень кстати: Цицерон и сам пока не был доволен тем, как ее сформулировал. Ему нужно было пресечь всякие увертки и с их стороны, и со своей собственной.

– Послушайте, мальчики и девочки, юные взрослые, мы тут будем говорить ровно о том же, о чем уже давно говорим, и разговор этот никогда не завершится. А именно – мы пытаемся вызволить свой ум из плена повсеместных заблуждений, более известных под названием повседневной жизни. Отложите в сторону ручки, перестаньте конспектировать мои слова. Давайте-ка поговорим о ваших матерях, засранцы.

Вот так. Обычно Цицерон позволял себе грубые словечки – хотя бы одно. Послышались смешки – значит, такая вольность ему прощалась. Но теперь он в два счета наверстает упущенное.

– Давайте вспомним термин Кристофера Болласа “непродуманное известное” – так он обозначил те явления, которые мы отказываемся четко формулировать именно потому, что они находятся чрезмерно близко и сопровождают нас постоянно. Расскажите сейчас о чем-то таком, что вам известно о своей матери, но о чем вы еще никогда не говорили вслух. Вовсе не обязательно что-то шокирующее. Мистер Старлинг, не желаете ли первым взять слово?

– Не уверен. Вы хотите, чтобы я рассказал, например, как застукал свою маму за просмотром порно по интернету? Только не поймите меня превратно: такого не было.

– Ловко выкрутились, мистер Старлинг.

Снова вокруг стола раздались сдавленные смешки. Новый дерзкий ответ потребовал от Льюиса Старлинга б'oльших усилий, чем предыдущая презрительная реплика по поводу “фрейдизма”. Цицерону тоже потребовалось больше усилий, чтобы сдержаться, но он снова попытался закрыть на это глаза.

– Ну, тогда, может быть, первым выскажется кто-то другой?

В ответ – тишина и пустые глаза. Одна девушка вышла из аудитории. Захотелось в уборную? Или ушла в знак протеста? Или просто непонятно почему? Хорошо еще, если Цицерону удастся когда-нибудь это выяснить – если только не окажется, что после занятия девушка повесит жалобу на двери его кабинета. Он взглянул на Ясмин Дюрант – но его союзница сидела опустив глаза: ей явно стоило труда проследовать за Цицероном до этого перепутья. Молчание, хотя и не оглушительное, ничем не нарушалось, словно чертова дюжина мозгов оказалась в вакуумной упаковке. Цицерон вдруг почувствовал, что скользит вниз по абсолютно гладкой поверхности собственной горы – той самой, на которую вознамерился взобраться без всякого альпинистского снаряжения. Он даже не отважился взглянуть на Серджиуса Гогана.

Эти дети – Цицерон без малейших усилий разжаловал их в категорию “дети”, слишком легкомысленно взвалив на себя тяжелую ответственность, – никогда бы не справились с задачей, только что поставленной перед ними. И Цицерон, оказавшись перед горой, на которую не в силах был подняться, теперь ощутил, как притягивает его бездна, разверзшаяся позади, – глубочайшая пропасть между его рутинным спецкурсом и теми невыразимыми лекциями, которые он желал бы читать. Это был провал, зиявший между его скучными преподавательскими обязанностями и теми импульсами, что когда-то привели его на эту жизненную стезю, давним бунтом против будничных бездумных ритуалов каждодневного существования. А бунт этот начался с неспособности контролировать слюноотделение при виде задницы Тома Сивера.

Разве можно ждать от девятнадцатилетних, что они скажут что-то внятное о собственных матерях? Большинство, наверное, все еще постоянно разговаривает с мамами по телефону. Или общается по скайпу. Согласно Фуко, любую вещь можно назвать своим именем, лишь после того как она начинает отмирать или исчезать. Это касается политических систем, постколониальных ситуаций или, если уж на то пошло, собственного детства. Цицерон допустил промах – он снова перепутал живых с мертвыми, повторил ошибку Франкенштейна. И теперь явятся крестьяне с вилами и факелами – пускай даже из той деревни, которую населило призраками его собственное воображение.

– Понимаю, – сказал Цицерон. Он говорил так, будто кто-то из молчаливых студентов озвучил одно из тех объяснений, которые возникли исключительно в его собственной голове. – В таком случае, пожалуй, начну я сам. А вы можете присоединиться потом, когда решитесь. Сегодня я думаю о тех историях, которых никто не рассказывает, о тех вопросах, которых никто не задает. И какие-то тайные люди прячутся за теми фасадами, которые выдают за себя настоящих. Как я уже сказал, я хочу поговорить о своей матери. О моей матери почти совершенно невозможно думать. По правде сказать, я сомневаюсь, что, пока она была жива, кто-нибудь вообще думал о ней дольше, чем пару секунд. А если быть еще честнее, если я и думаю о ней изредка сейчас – то в основном думаю с бешенством о том, почему же никто почти никогда всерьез не думал о ней, в том числе и она сама.