Сады и дороги. Дневник

Было в этой находке и что-то от алхимии, от философского камня, преображающего предмет благодаря чуду, совершающемуся внутри нас. У меня было такое чувство, как если бы среди всех картин, книг или богатств замка мне предложили бы выбрать какую-нибудь памятную вещь, но все же ничего не оказалось желаннее этого улиточного домика. Мы должны достичь того состояния, какое соответствует изобилию земли, превращая в золото все, чего касается наша рука.

На закате, прихватив охотничьи ружья, мы снова совершили прогулку в долину. На сей раз случай завел нас на большой хутор, обильно заселенный домашней скотиной, но совершенно безлюдный. Бесцельно бродя по нему в поисках курятников, дабы разжиться яйцами, мы услыхали пение, доносившееся из одной из построек, и у открытого огня очага в кухне наткнулись на темного карлика, который был в стельку пьян. На столе высился строй пустых и полупустых бутылок, которые он, нетвердо держась на ногах, время от времени подносил ко рту. Он встретил нас с ликованием и извлек из рубашки, образовывавшей поверх его штанов массивное утолщение, пачку денежных знаков. Затем он принялся подбрасывать их вверх, и те, листопадом, плавно оседали на пол. Если мы правильно разобрали его пьяный лепет, то его покровительница оставила его в имении, чтобы доить коров. Когда же мы спросили у него масла, он ответил нам в том смысле, что оно, дескать, получилось бы скверным, поскольку бабы здесь слишком-де неопрятны — moi, je suis prop' [146] , похвастался он взамен этого, указывая на свои лохмотья и, словно по шаткой палубе, пританцовывая, прошелся вокруг вас. Потом, кажется, радостное упоение слилось в нем с опьянением винным, и объединенный поток целиком захлестнул его. Он принялся дотрагиваться рукой поочередно до очага, до стульев и столов, даже до стен: «Это принадлежит мне, это тоже, и это», — а в довершение — я находил экспрессию неслабой — он показал еще на свою изношенную шапку: «Это тоже принадлежит мне, все принадлежит мне». Затем снова, затачивая длинный нож и пугливо озираясь по сторонам: «Покровительницы здесь нет, погодите-ка, я зарежу для вас гуся, не гусоньку, нет, потому как у нее теперь малыши, а гусика, уж очень он вкусненький. Все здесь теперь мое». В конце концов, нам стало ужасно не по себе, и мы поспешили оставить это место. Карлик еще какое-то время тащился за нами, призывая вернуться; мы видели, как он хватал кур и с такой силой швырял их в воздух, что несчастные птицы с пронзительным кудахтаньем разлетались во все стороны.

146

Поверьте, я лучше выгляжу (фр.).

На обратном пути мы близ железнодорожной насыпи проходили мимо луга, на котором колонна французских митральез побросала свои транспортные средства. Среди разбросанной поклажи я отыскал несколько сорочек, в которых в настоящий момент крайне нуждался.

День мы завершили бутылочкой «Aloxe-Corton», которую распивали в большом салоне, сидя перед камином, в то время как березовое полено, обнаруженное нами на пожарных козлах, играя язычками пламени, потрескивало в нем. Пламя осветило в глубине камина старинную железную плиту с изображением Геракла в зале Омфалы. Беседуя, мы пытались дать ответ на вопрос, предопределено ли самой судьбой этому месту то обстоятельство, что мимо него проходят войска и оно время от времени дает приют прусским офицерам, как то уже случалось в 1814, 1870, 1914 году, и вот теперь снова.

Спинелли пришел в радушное настроение; он зажег все свечи большой люстры, с которой на пол желтыми каплями опадал воск. Пожелав ему спокойной ночи, я удалился, оставив его наедине с бутылкой шампанского. Я открыл в нем новый, неизменно деятельный, точный ум — для него не существует никаких технических трудностей, будь то в транспортировке, будь то в организации чего-либо. Лучшим днем для него оказался тот, когда в Лаоне мы снова смогли слушать радио. Толковые замечания относительно всего конкретного и наряду с этим вполне рыцарские жесты, которые я стараюсь поддерживать в нем и которые, как я сегодня увидел, проявились у него по отношению к пленным офицерам.

Поздно в постель, там еще полистал кое-что при свете свечей, сначала папку с работами Гойи, потом иллюстрированное сочинение о Мари Лорансен [147] с розовой маскарадной живописью. При этом мысли об утрате индивидуальности. Здесь она, в известной степени, растворяется малиновой водицей. Под конец, в «Revue de l'art» за сентябрь 1924 года мой взор задержался на картине швейцарского художника Хайнриха Фюссли [148] . «Сон в летнюю ночь». Это полотно выдает не только знание старых мастеров и чтение Казота [149] , но, одновременно, позволяет заглянуть прямо в каверны реальности, а затем дает перевод впечатлений на язык эпохи. И посему мне показалось странным, что имя этого художника до сих пор от меня ускользало.

147

Мари Лорансен(1885—1956), французская художница, испытавшая влияние А. Матисса и кубизма. Однако выработала вполне самостоятельный стиль, которому свойственна нежность красок и ритм линий.

148

Хайнрих Фюссли(1741—1825), незаурядный швейцарский художник. Иллюстрировал литературные и драматические произведения. С 1804 года — директор Академии художеств в Лондоне.

149

Жак Казот(1719—1792), французский писатель, принадлежал к кругу оккультистов. Писал фантастические рассказы и сказки в арабском стиле. Гильотинирован.

Потом сны. День был прекрасен и, словно ковер, изобиловал большими и маленькими картинами. К тому же нетруден; я еще некоторое время ощущал perpetuum mobile духа, преграды которому ставит только время. Особенно радовал меня улиточный домик.

РОМИЛЬИ-СЮР-СЕН, 20 июня 1940 года

В полдень прощание с mons mirabilis [150] . Через Сезанн и Сен-Жюс-Соваж в Ромильи. По пути большое количество мертвых лошадей, так и лежащих запряженными в разбитые повозки с боеприпасами и полевые кухни. Трупы, с вздутыми, как трубы, половыми членами, ужасно распухли. Губы полуобиженно вывернуты гримасой страдания, так, что обнажились крупные белые зубы. Так формируются особые маски — как будто речь идет о демонических личинах, на которых прожитая жизнь оставила свои следы.

150

Чудесной горой (лат.).

Потом убитые. Сначала кто-то один, слева на поле, накрытый плащ-палаткой: наружу выглядывает только предплечье. Он тычет в небо полусжатым кулаком, словно обхватывая им гриф незримой скрипки. Затем справа, перед лесным участком, целое поле трупов. Здесь, видно, подразделение занимало позицию вдоль дороги и попыталось затем найти укрытие среди деревьев; все они, вероятно, были скошены огнем во время короткого броска. Лица и руки этих убитых уже распухли и почернели, и уже потом были присыпаны мукой дорожной пыли. Зрелище крайне угнетающее, точно рожденное ночным кошмаром чьего-то могучего духа.

Опять танки; в черте города они так и остались стоять искореженными в очагах схваток; иногда тут же рядом могилы, на кресте шлем с очками. Чуть дальше, впервые за все время продвижения в сторону противника, толпы бредущих обратно людей. Видны двухколесные повозки, высоко нагруженные перинами, на которых сидели малые дети и покачивались корзины с курами; мимо проехали автобус и локомобиль, тянувший за собой целую вереницу телег с решетчатыми боковыми стенками. Между ними двигались группы на велосипедах, кто-то вез перед собой тележки, кто-то шел пешком. Среди них видны были медленно ползущие супружеские пары, которым явно за семьдесят, матери с грудными младенцами на руках, трехлетки, уже вынужденные нести в руке маленькие корзинки.

Спустя короткое время в Ромильи, где улицы уже заполонены штатским людом и царит жуткое столпотворение. Здесь я разыскал батальон и свой третий взвод.

РОМИЛЬИ-СЮР-СЕН, 21 июня 1940 года

Размещение в домишке близ школы и большой паровой мельницы. Утром я узнал от связного, что мы, наконец, возвращаемся в свою войсковую часть и в течение дня должны быть отправлены на грузовиках; и никто не мог бы обрадоваться сильнее меня, что наше скитание в сумятице этого натиска на этом завершается. Вот уже четырнадцать дней как мы отделились, и порою казалось, будто нас просто мотало из стороны в сторону в мощном кильватерном буруне, оставляемом за собой бронетанковым наступлением. Теперь уже едва ли можно было надеяться, что эта кампания еще подарит нам боевую стычку, и если я, как солдат, сожалею об этом, то все же одобряю такое положение вещей в отношении тех, кто страдает.

Решил расспросить о деталях в местной комендатуре, где столкнулся с еще более страшной неразберихой. Откуда-то сбоку ко мне тут же подступил человек лет около семидесяти — бургомистр небольшой общины — и очень рационально принялся убеждать меня. По его физиономии мне стало ясно, что революция во Франции наверстала известные процессы Реформации и продолжила дальнейшее развитие. Он вопрошал, как ему теперь убрать трупы более чем пятидесяти лошадей, которые заражали территорию его населенного пункта. Когда в ответ я пожал плечами, он заявил, что это-де все весьма опасно pour la sant'e publique [151] . Пока я выслушивал его рассуждения, какая-то женщина, атаковав меня с другой стороны, пожелала узнать, что можно предпринять против своры одичавших собак, собирающихся вокруг ее дома. И еще в том же духе, а то и похлеще. Я поспешил ретироваться оттуда, ибо уже давно для себя усвоил, что не все можно привести в порядок. Свой взор следует ограничивать только той зоной, за которую берешь на себя ответственность. Что же касается практической помощи, то возможности отдельного человека весьма скромны, как спасательная шлюпка, к примеру, имеет лишь определенное количество мест. И все же есть ситуации, в которых простое наличие какой-нибудь авторитетной силы действует исцеляюще; благодаря одному ее присутствию разрывы, из которых вытекает слепая стихия, стягиваются. Это — те мгновения, когда таинство, присущее всякой должности, становится зримым как таковое.

151

Для здоровья публики (фр.).

БУРЖ, 22 июня 1940 года

Поскольку отъезд задерживался, я, в поисках более удобной кровати, перебрался в другой дом. Впрочем, я устал от скитаний по такого рода покинутым и безрадостным местам. Но вот приобретя себе вечером в только что открывшемся снова магазинчике пару носков, я нашел, что уже простая возможность купить что-то вызывает приятное чувство. Да и продавец, как мне показалось, испытывал нечто подобное, и, таким образом, мы с ним в известном смысле заново открыли взаимообмен товара и денег.

В полдень на Рыночной площади мы погрузились в машины. Руководителем колонны, перевозившей нас, был лейтенант Бакхаус, который пришелся мне по душе: расторопный малый с глубоким шрамом на шее после какой-то аварии и с оторванным ухом, от которого осталось только напоминание в виде узкого полумесяца. Он хвалил своих шоферов, которые уже двое суток, а то и более, сидели за рулем, не передоверяя его никому из боязни сломать двигатель. Когда я предположил, что ему, должно быть, приходится каждую ночь проводить в новом замке, он похлопал ладонью по своей машине: «Вот мой ch^ateau». Я видел, как по мере нарастания толчеи на дорогах и перед мостами его охватывало состояние какой-то повышенной активности; он становился все расторопнее и расторопнее, чем больше работы наваливалось на его плечи. Эти люди несокрушимы, они, диковинные кентавры, внеисторичны и наделены запасом энергии на целый век, в который родились.