Сады и дороги. Дневник
Шрифт:
Утром я снова «шлюзовал» женщин и детей. Я загодя справился об отправлении поезда, потому что процесс этот требовал авторитета. На сей раз дело шло уже глаже; кроме того, я принес с собой для детей огромный ящик печенья. Потом я объехал посты; при этом мне бросился в глаза ярко выраженный романский характер людских масс, особенно в пригородах.
Вечером со Штайнитцем в «Boule d'or». Добротный, точный ум. Есть в практических делах определенное число людей, которые образуют маленькое и ладное колесико, что дает толчок механизму и заставляет его работать. В нем я тоже обнаружил один из характерных признаков такого рода людей — а именно, известную иронию, с какой он отдавал приказы.
Мысли об управлении: не существует непризнанных гениев. Каждый находит в жизни соразмерное ему
Около десяти часов стало известно о заключении перемирия, после чего со стола исчезло бургундское и в большом количестве появилось шампанское.
Занимаемый мною дом удобен уже потому, что имеет только один фасад, выходящий в сад, и его непросто найти. Он стоит на берегу Ивра, — тихой речушки, разветвляющейся на множество рукавов. Речка изобилует водорослями, а по берегам свисают тенистые ветви деревьев. Перед верандой зеленеет лужайка, густые кустарники кольцом обступают ее со всех сторон, от воды ее отделяет рампа буйно разросшегося касатика [158] . По центру высится старая колонна, седой камень которой увит ярко-красной розой, а поодаль большое черешневое дерево, усыпанное чудесными плодами. Поскольку урожай с него никто не собирает, ягоды перезрели и полопались. Подобно им до черноты вызревает и ремонтантная клубника на грядках и опадает со стеблей; белый чашелистик выглядит как пустая кондитерская тарелочка. В этом тихом, словно глухими зарослями окруженном саду я, читая книгу, принимаю в полдень солнечные ванны, а вечером, после ужина, плаваю на каноэ по водной глади речушки, в которой играют форели. Месье Альбер тоже забрасывает здесь свои удочки.
158
Или: мечевая лилия.
Этот тенистый уголок, в котором природа и искусство жизни прекрасно уравновешивают друг друга, простирается на краю оживленной авеню Жорес, которую я частенько отмериваю шагами, направляясь к месту службы. Я никогда не забываю полюбоваться зрелищем двух необыкновенно величественных платанов — такие экземпляры мне до сих пор случалось видеть только на островах Кос и Родос, да еще в Смирне. Такое дерево — прекраснейший символ стойкости: один факт его существования говорит о мощи и достоинстве, и оно, пожалуй, заслуживает того, чтобы его украсили золотыми цепями и приставили для ухода за ним смотрителя, как о том можно прочитать у Геродота.
Примечательно и то, как знакомые растения и деревья по-другому располагаются в пространстве. Происходит какое-то не поддающееся описанию смещение центра тяжести в атомах: иной воздух, иная вода, иная земля изменяют жизнь и течение соков. Мы ощущаем что-то неотчуждаемое, вкус родной стихии, родной почвы. Сохранить его в памяти могут только стихи.
Мне же многое говорят насекомые, новые формы и соотношения видов. Сегодня я разложил перед собой некоторые трофеи, добытые в период наступления — например, leptinotarsa, чьи ярко-красные личинки подобно сыпи пожирают картофельную ботву в садах Эссома. Я понимал всю парадоксальность такого рода занятий в самой гуще катастроф, однако в то же время находил ее успокоительной, в этом проявляется некий запас стабильности и даже цивилизованности. Кроме того, с 1914 года я научился работать среди опасности. В наши дни нужно обладать невозмутимостью саламандры, если хочешь достичь своих целей. Это особенно относится к чтению литературы и прохождению через благоприятные и некомфортные фазы; если класть по нескольку кирпичей в день, то лет через шестьдесят-восемьдесят можно жить во дворце.
Свою склонность к субтильной охоте я всегда считал для себя исполненной смысла, тогда как друзья, за исключением Фридриха Георга, рассматривали ее в качестве какого-то отдаленного гофмановского уголка моего мира. Правда, для отдельного человека так чаще всего и остается тайной за семью печатями, почему он занимается теми или иными вещами. А мне между тем кажется, что алфавита мне уже недостаточно.
Мне требуется письменность, похожая на египетскую или даже на китайскую, с сотнями тысяч идеограмм; и потому я удочерил эту ее разновидность, благодаря которой лакомлюсь теперь целыми ульями меда учености, наполненными для моего насыщения в последние два столетия. Вообще же, я отношусь к наукам XIX столетия так: они для меня подмостки, на которых я занимаюсь тем, что мне по душе. Таким способом я достигаю ряда точек, типов, инкрустаций, тонким слоем которых, словно узелками сети, покрыт весь мир. Это более тонкий инструмент, чем слова, однако роскошь процедуры заключается в том, что она пригодна исключительно для собственного употребления и не поддается ретранслированию. Однако считать ее ложным методом я не могу. Здесь происходит то же самое, что и с моими снами — в них я не удаляюсь из своей сферы, но углубляю и расширяю ее.Мы носим столетия перед своими глазами как фильтры, протиснутые между нами и вещами, которым они придают свой колорит. Могу, пожалуй, сказать, что XX век создает мне основное освещение, проникающее до самых глубин сна. Потом следует век XIX, и уж затем XVIII.
Вид убитых при Монмиреле породил во мне чувство, будто эти фильтры отсутствуют — то есть, картина выпала из рамок истории. Я видел здесь абсолют, каркас ядра, и ощутил присутствие тех сил, которые мы давно знаем лишь по названиям — они не вечны, но их господство будет длиться так долго, сколько просуществует время. Я почувствовал их страшный триумф.
Абсолютное тоже нашло отражение в том, что впервые в жизни моя жажда новых образов насытилась. Даже сверх того — я увидел больше, чем мне бы хотелось; я уподобился зрителю какой-то драмы, принявшей непредвиденный оборот, страннику по изобильному ландшафту, который за узкой тесниной предстал вдруг обыденным и пугающим. Здесь нас внезапно охватывает чувство бессилия; мы осознаем, что наши исторические, философские и моральные средства, которыми мы так гордились, перестают действовать, и что мы нуждаемся в ином оружии.
Мысль, ускользнувшая от нас, похожа на рыбу, сорвавшуюся с крючка. Нам не следует гнаться за ней; она откормится в глубине и, нагуляв вес, снова вернется.
Вечером гость, который через месье Альбера осторожно попросил доложить о себе — молодой человек, с вопросом во взоре разглядывавший меня. Это был брат хозяйки дома, и я вполне допускал, что еще несколько дней тому назад на нем сидел мундир. Он сообщил мне, что в качестве инженера находится здесь по пути в Санс, чтобы налаживать там работу разрушенных фабрик, и что он воспользовался проездом, чтобы спросить у меня разрешения забрать с собой из спальни портрет сестры. Несмотря на внешне безукоризненную выправку, он, по-видимому, очень страдал, как я прочитал по выражению его глаз.
Поэтому я тотчас же проводил его наверх, и, увидав как печально и пристально оглядывает он коридоры, я, хотя он указал мне комнату в левом флигеле, сделал вид, будто неправильно его понял, и повел его по всей анфиладе, начиная с правого флигеля. Таким образом, ему невольно представился удобный случай обозреть собственность. Затем он снял с гвоздя портрет, а я передал ему небольшой золотой перстень с печаткой, прежде попавшийся мне на глаза. Я вспомнил о нем, потому что увидел похожий у него на пальце. Кроме того, я решил подбодрить его, предложив ему и его сестре, о которой он рассказал мне, что она-де в настоящий момент находится в Лиможе, вернуться обратно, чтобы на правах хозяев следить за таким красивым владением — после чего он, снова пристально взглянув на меня, воскликнул: да возможно ли, дескать, такое? Поскольку французский язык для выражения подобных вещей имеет в своем распоряжении красивые и устойчивые фигуры речи, то я ограничился тем, что ответил:
— Не вижу в том ничего предосудительного.
Затем он торопливо удалился, как мне показалось, несколько более воодушевленный, нежели вначале. Благодаря его визиту во мне снова возник вопрос о собственности, а вместе с ним и вопрос о счастье и несчастье. Что значит имущество, которое нас окружает? — в тот миг, когда все рушится, мы еще раз спешим вернуться в богатый свой дом, но не уносим оттуда ничего, кроме какой-то картинки. Мне показалось, что я смог немного заглянуть ему в душу и прочесть по глазам то, о чем я знал на собственном опыте. В переломный момент, когда отчизна повержена в прах, мы познаем такие глубочайшие источники боли, в сравнении с которыми все индивидуальные страдания, гнетущие нас, представляются лишь тоненькими ручейками.