Сады

— Какая же неподвижность, — возразил я, — если я помчался на защиту девчонки и вот теперь оказался в таком виде?

— За то я и люблю тебя, Толенька. Ещё больше, чем прежде. Подвергать себя опасности ради неизвестной дурочки, не поладившей со своими кавалерами! После этого законная супруга может рассчитывать, что невежа, бросивший на неё нескромный взгляд, будет немедленно вызван на дуэль.

Все рассмеялись.

— Вперёд, дорогие друзья! — продолжала она. — Я пойду с тобой. Вы не возражаете, товарищи?

— Напротив, — сказал лейтенант, начальник оперативной группы, — это будет выглядеть даже более естественно: муж гуляет с женой.

Вполне логично.

Она собиралась долго. Выйдя из спальни, где стоял её туалетный столик (я его называю «парфюмерный верстак»), Клава произвела впечатление. Все ребята обалдели, — а было их около десятка и все они сидели на стульях, положив руки на коленки. Она ещё неплохо выглядела, чёрт побери, и мне стало жаль её: рядом с нею я напоминал усохший кактус. Особенно сдал я после той островной баталии.

Собирался я в путь неохотно и не очень уверенно. Поди опознай среди тысяч студентов именно тех обидчиков! А коли ошибусь — конфуз. Жаль, не было поблизости моего генерала, с которым советуюсь в трудных случаях. Он, умудрённый опытом, всегда подскажет, как надо поступить, будто однажды уже находился в подобных обстоятельствах. На войне он командовал дивизией, был дважды или трижды ранен; как-то я увидел его в генеральском мундире и ахнул: как может уместиться на груди столько золота, серебра и бронзы! Я сказал ему что-то невнятное о тяжести ратной славы. Он усмехнулся:

— Что заработал — не тяжело носить. Выслужить — тяжелее.

В самом деле, он прошёл к своему генеральству путь от солдатского или, вернее, красноармейского звания, был он и старшиной, и взводным. Крестьянская и солдатская мудрость как бы соединились в нём. Всегда со всеми добр и подельчив, никогда никого не обидит. Но зато слово его было веским, вот именно, генеральским...

Наконец, отправились на прогулку. Да какая уж это прогулка! Сзади и спереди дружинники идут, покуривают, балагурят, с нас не спускают глаз. Место людное, как раз возле кино «Сатурн» — его студенты «сачком» прозвали: «сачкуют» здесь во время лекций. Парни и девчонки этаким многоцветным потоком плывут, а меня мысль сверлит, что и я ведь таким был. Впрочем, таким, да не совсем... Редко мы фланировали, всё больше делом занимались.

Клава обращается ко мне, что-то спрашивает, но слова её до моего сознания не доходят. Голова кружится, в ушах шум: видно, рано всё-таки выполз, хотя врачи рекомендовали уже небольшие прогулки.

— Ты меня вовсе не слушаешь, — говорит Клава.

Пот заливает мне лицо. Видно, от слабости это у меня. Вытаскиваю платок и вытираю лоб, шею.

Подбегают оперативники:

— Который, папаша? Этот, что ли?

Стыдливо засовываю платок в карман.

— Простите, ребята. Забыл об уговоре, нехорошо мне. Пойдём домой, Клавдия.

— В самом деле?

Клава посмотрела мне в глаза и, вероятно, увидела то, что встревожило её.

— Нам пора домой, — строго сказала она. — Вы уж извините, когда-нибудь в другой раз.

Все согласились: домой так домой.

2

Я снова за линотипом.

В цехе по-прежнему гудят шмели: это каждая машина поёт свою песенку. Приятен мне тот знакомый мотив, который всю жизнь сопровождает мой труд и труд моих товарищей.

Таких, как я, в цехе мало. Имею в виду возраст, конечно, потому что есть ребята и попроворнее. Весь свой жар я отдал в своё время ручному набору и считался неплохим художником. После ученичества работал на разных газетах метранпажем, играл шрифтами, полюбил газетную полосу.

Знаете, что такое «бриллиант»? Нет, не драгоценный камень в золотой оправе, а шрифт «бриллиант», который меньше нонпарели в два раза. А нонпарель — это бисер, попробуй удержать в руке да разглядеть, чтобы не перепутать буквы.

Если бы я стал показывать вам всю гамму шрифтов и как буквы ложатся на бумагу, то была бы это музыкальная симфония: спасибо Любочке, кое-что смыслю в музыке.

Эту музыку мы творили сами. Сами сочиняли, сами исполняли, хотя был я ещё только учеником выдающихся мастеров-наборщиков Ивана Максимовича Конотопа и его напарника Абрама Рафаловича. Они учили нас прежде всего «считать» — значительно позже я понял, что уметь считать, подсчитывать, рассчитывать надо в любом деле, начиная с шахмат и кончая уходом за садиком.

Не только таблицы, а каждую строчку, любое композиционное решение на газетной полосе надо проверить счётом. И проверить быстро, потому что газета живёт только сегодня, старую газету читают архивариусы и историки. А единицей измерения служат нам «пункты». Эти «пункты» мы мгновенно и подсчитываем: если нонпарель вбирает шесть пунктов, то петит — восемь, корпус — десять...

Как играли мы заголовочными шрифтами! Это нынче редакции помечают вам «от и до». Когда-то фантазии метранпажа предоставлялся полный простор. Мы разукрашивали страницу всеми цветами радуги.

«Все в синематограф!

„ПРЫЖОК СМЕРТИ“ — головокружительные прыжки с моста на мчащийся поезд, с поезда в реку, погоня на автомобилях, смелые передвижения с небоскрёба по телеграфной проволоке, борьба не на жизнь, а на смерть заставляет зрителя увлечься сюжетом и вполне отдаться ему. Театр „Солей“. — „Все мы жаждем любви“, „Дама из 23 номера“».

Сколько лет прошло, а я помню броские объявления первой страницы и, что особенно любопытно, помню, каким шрифтом — каменным ли, латинским, древним или академическим — были они набраны и как играли на серой бумажной полосе.

Скажу по справедливости, что дурости, однако, на тех страницах было больше чем надо. Сегодня та вёрстка, которой мы гордились когда-то, выглядит смешно и нелепо. Это ясно, каждому времени свой шрифт. Хочу только сказать про самостоятельность и инициативу. Брали на себя много, ответственностью хвалились, каждый сам себе Гутенберг или первопечатник Фёдоров. Работали, в полосу, как в зеркало, глядели, профессию поднимали... Но я, кажется, отвлёкся.

Приход нового, 1919 года хозяева города отмечали в кафе-ресторане «Сириус», в зале гостиницы «Франция», в театре «Эрмитаж», в кафе-ресторане «Бристоль», в театре «Солей»; ставили «жарт на одну дию з спивамы и танцямы» — «Жинка з вовчим зубом», а в 12 часов ночи обещали исполнить смешанным хором «Ще не вмерла Україна».

Потом петлюровцы убили нашего издателя, а мы, мальчишки, разбежались кто куда.

Вообще мы, типографские пацаны, были уже, как говорится, тёртые калачи. Хотя ещё и не соображали насчёт партий и избирательных списков, а в декабре 1917 года уже набирали с грехом пополам листовки ревкома.

...Смутно помню бой между большевиками и гайдамаками. Гайдамаки засели в здании почты, что в самом центре города. Красногвардейцы выбивали их оттуда.

Однажды газета «Новое слово» опубликовала «об’яву»: