Сады

Я рассказал ей про Сорочинского и его автобазу, что если бы он захотел, то завёз бы на свой участок собор Парижской богоматери.

И ещё я сказал, что зависть — один из худших пороков человечества.

— Ты всегда имеешь наготове разумный ответ, — сказала жена. — С такими людьми скучновато жить на свете. Никому не завидовать — это значит крайне опуститься. Люди завидуют друг другу — и становятся деятельнее, стараются не отстать.

— Я завидую тебе. Ты такая молодая, — сказал я, обнимая её. Жена высвободилась.

— Старый гриб...

Мы перевели разговор на шутку, но всё-таки нет-нет, а возвращались к домикам и строительству, к доходам и расходам и возможностям трудящегося. Николай молча обошёл участок, расставшись на время с Шерлоком Холмсом, что-то мерял и вычерчивал на песке, даже выстругал и забил колышки, — вероятно, по периметру будущего домика, который, пожалуй, виделся ему среди зелёного буйства растений.

Клавдия, уже сидя за столом и лениво хлебая суп из котелка, простодушно заметила:

— Тебе не стыдно, Николай, что твой тесть живёт в душном ящике, в то время как другие понастроили себе пусть маленькие, но всё же приличные домики из силикатного кирпича? Ты ведь такой строитель...

— Не понукай его, мама, — вмешалась Лида. — У него и так нелёгкая жизнь. К тому же, чем скромнее, тем лучше. Зачем отцу хоромы?

— Отцу нужно жилище, — сурово сказал Николай, посасывая сигарету, благо на свежем воздухе никто не мог запретить ему курить в своё удовольствие. — И оно будет у него. Без шика, но пристойное: кирпич, шифер... Комнатка, пригодная для отдыха. Разоримся, ничего...

— Зачем тебе разоряться? — наивно спросила Клавдия. — Было бы желание...

— Желание чего? — резко спросил Николай. — Желание разжиться? Ни гвоздя, ни кирпича, ни балки, ни доски... Понимаете? Всё купим, как надо. Надеюсь, вы меня поняли?

— Странным тоном разговариваешь с тёщей, — пальнула Клавдия. — Что я такого тебе сказала?

— Никто никому ничего такого не сказал, — постарался я залить вспыхнувший было костёр ссоры. — Ничего мне не надо. Мне хорошо в этой мышеловке, пусть бы только светило солнце и был мир на земле.

Я вышел, предоставив женщинам продолжать разговор. Осенний солнечный день был напоён теплом и тихой радостью. Зелень ещё не поблёкла, но как бы уже утратила летнюю упругость и способность к росту. На яблонях желтели плоды, под деревьями валялась падалица.

Между тем Николай взял спиннинг и ушёл на берег, оставив чертёжик на песке и колышки с натянутыми между ними верёвочками — контуром будущего фундамента под стены. Я, конечно, мечтал о домике. И втайне надеялся на помощь зятя. Мне хотелось иметь нечто более привлекательное, чем контейнер.

Придя с берега без улова, Николай присел к столику, который я сколотил собственными руками, и сказал, будто продолжая только что прерванный, всё ещё занимавший его мысли разговор.

— Наш папаша сам виноват, если хотите знать. Надо нажимать. Надо зудеть над ухом.

— На кого же это я должен нажимать? — спросил я, чувствуя, что начинаю злиться. — Не на тебя ли? Не у тебя ли над ухом я должен зудеть, чтобы построить домик?

Нет, не было мира под тенью моего садика. Зятёк снова обернулся ко мне непостижимой, неосвещённой своей стороной и накрепко задёрнул шторки. Вероятно, у меня в самом деле несносный характер.

Мои размышления прервала жена. Со свойственной ей категоричностью она объявила:

— Он прав, твой зятёк. Пока не толкнулся в дверь, она не отворится. А ты разве толкался? Ветерану могли бы помочь. Конечно, без фокусов, законно. Не так, как у этого... Сорочкина. Хапуги, для которого нет ничего святого. Машины всё-таки государственные, а не его собственные. Как же так можно?

— Тише, — сказал я, — здесь такая акустика, что, бывает, тут чихнёшь, а с берега кричат «на здоровье». Вот, слышишь?

В тишине осеннего вечера надсадно ревела вода в саду Козореза и доносился его смех и неизменное «дети природы, ха-ха-ха!» По соседству, у вдовой старушки, плакал внучек.

— Что мне до них? — не унималась жена. — Уж где-где, а на природе я могу высказаться. В жизни чужой копейки не присвоила и ни на что чужое не зарюсь, не говоря уже о государственном, а тут сороки всякие...

— Тише, милая, — шёпотом сказал я. — Ты же доказать ничего не можешь, одни сплетни...

— Эй, дети природы! — раздалось совсем близко. — О чём спор? Анатолий Андреевич, принимайте гостей. С вашей женой мы немного знакомы, привет-привет. Здесь, догадываюсь, семейный конфликт, дети природы? О чём шумите?

Он как бы вдвинулся во двор, волосатая грудь его, казалось, вот-вот лопнет от радости, которая распирала её, и весь он вроде бы заполонил и дом, и сад, — всё пространство вокруг. На лице его сверкали водяные брызги.

— Нет ли у вас, люди добрые, постного масличка? Гости у меня. Помидорчики, огурчики, лучок приготовил, отменное блюдо с постным масличком, а его-то как на зло нет. Понимаете, нежданно семейство нагрянуло, дети природы. Дочка — кандидат наук по медицине, да и вторая около того, подбирается, можно сказать. Зятёк тоже защитился недавно, тот по технической части. Все по науке. В нашем государстве учёных ценят...

— Постного масла нет, — перебила Козореза Лида.

Когда Козорез ушёл, чуть оторопев от резкости моей дочери, Николай недовольно произнёс:

— Какая тебя муха укусила, Лида? Кто тебя учил такому гостеприимству?

— Ненавижу хвастунов и благополучников самодовольных.

— А я порицаю зависть и завистников, — не выдержал я. — Ты-то знаешь Козореза?

— Достаточно мне посмотреть на его лучистую физиономию.

— Ты посмотри лучше на его руки. Они все в мозолях и жилах. Он жизнелюб, добрый человек.

— Есть люди, — продолжала Лида, уже не обращая внимания ни на меня, ни на Николая, — есть люди, для которых эти степени, эти оклады — главная цель. Свинство! Можно и по-другому... Наш начальник цеха тоже кандидат. И машина у него, и всё другое. Заработок немалый. Всё есть. Но оно, поймите, естественно, как бы само пришло. Как вот снег идёт и белым-бело. Понадобилось бы для важных целей всё отдать державе — отдаст, глазом не моргнёт. Не от купеческой щедрости, а от душевного богатства. И не в домиках тут дело, мама. Вот и отец у нас такой: не зарится на хоромы, нет у него этого... Ведь правда, отец, правда?