Сафари
Шрифт:
Их худые черные лица были грозно насуплены, в руках у каждого было по копью, и я слышал, как они обменялись несколькими отрывистыми словами.
— Истана! (Стой!) — крикнул я, надеясь, что они понимают по-арабски. — Кто сделает еще шаг, тот получит пулю в лоб.
Снова послышались короткие, лающие звуки; один из них навел на меня копье, но сейчас же опустил его, когда увидел направленное на него дуло ружья.
— Наш скот! Наш навоз! — закричали они на ломаном арабском языке. — Плати сейчас же!
— Подождите. Сейчас приедут мои слуги, которые заплатят вам за все! Но не подходите ближе, предупреждаю вас!
Они принялись горячо спорить на гортанном языке, затем один из них поехал по следам моей лошади и, въехав на пригорок,
Я воспользовался тем, что они не обращали на меня внимания, стал осторожно пятиться назад к своему мулу и, сев на него, почувствовал себя настолько уверенно, что в припадке отчаянной смелости поехал прямо на своих врагов. Не доезжая до них приблизительно двадцати метров, я поднял ружье на плечо и крикнул:
— Эмтши! Убирайтесь-ка отсюда подобру-поздорову и через час приезжайте за деньгами. Мне не нужно подарков от гиен-сомалийцев, хотя бы всего навсего горсть навоза.
Двое из них обратились к третьему, который, как видно, понимал по-арабски, и когда он перевел мои слова, то они с криками ярости замахнулись на меня копьями, но… я нажал курок и выстрелил в воздух.
— Ра-та-та-та… — затрещал мой винчестер, пули пролетели над их головами, но действие было самое сильное. Пригнувшись к своим седлам, они завыли от ужаса и, не сводя испуганного взгляда с дула этого страшного орудия, стали изо всех сил подгонять своих верблюдов, которые, спотыкаясь, помчались вниз с горы, и скоро эти три разбойника исчезли в облаках пыли. Через минуту и облако пыли уже не было видно, и я остался один, гордый своей победой, как петух на куче навоза. Правда, надо добавить, что я не был бы так храбр, если бы не увидел моих спутников на расстоянии километра от себя.
Туземцы, конечно, не вернулись за деньгами и даже не показывались, когда мы брали воду из колодца, лежавшего поблизости от этого места, но они неустанно следили за нами. Перед заходом солнца Хамис открыл уже не троих, а целых пятнадцать человек всадников, которые прятались от нас в углублениях между холмами. Я успел сфотографировать их и кстати Аб-дер-Рахмана, который, стоя на гребне холма и засунув руки в широкие рукава своего черного бурнуса, смотрел вперед спокойным горящим взором.
— Было большой глупостью с моей стороны так дразнить их, — сказал я. — Но я хотел убедиться, действительно ли они так страшны, как о них говорят.
— Нет. Это вышло довольно удачно. Лучше, чтоб они знали, что у нас есть оружие. Весть об этом разнесется по всей округе, и суеверный страх перед огнестрельным оружием умерит дикую злобу их сердец. Видишь ли ты отсюда, что они делают?
— Нет. Я не вижу так далеко.
— Они сбились в кучу и слушают, что читает им человек на белой лошади. Это та бумага, которую я написал и положил на один из придорожных камней. Там написано: у нас есть оружие, которым мы можем стрелять беспрерывно день и ночь, не заряжая его. Для вашего тела и души будет лучше, если вы не будете трогать нас, а отпустите с миром! Но я думаю, что, несмотря на это письмо, они сегодня же ночью нападут на нас, хотя и побаиваются. Много ли у тебя патронов?
— Порядочно. Но почему ты спрашиваешь об этом?
— Потому что тебе придется много стрелять. Но, пожалуйста, не стреляй в воздух, а меть им прямо в голову, иначе они подумают, что ружье плохо попадает и не будут бояться его.
Этот остроумный совет моего спутника не понравился мне, и я решил не следовать ему.
Скоро мы нашли подходящее местечко для ночлега — это были развалины абиссинской постройки на вершине холма. К тому же ночь была лунная, и так как до двух часов никто не пытался нарушить наш покой, я решил лечь спать, подумав, что на этот раз факир неправильно предсказал будущее. Идрис и Хамис уже давно храпели, только Аб-дер-Рахман бодрствовал: он неподвижно сидел на камне и смотрел
в землю. Если бы не слабый стук четок в его руке, можно было бы подумать, что он спит. Несмотря на усталость, я никак не мог уснуть; я смотрел на звезды, горевшие на небе, ворочался с боку на бок и в конце концов решил закурить. Вдруг песок заскрипел под ногой факира: он подошел и, толкнув ногой спящих слуг, сказал:— Вставайте — они близко! Дай мне, пожалуйста, папиросу.
Мне не понравился этот дикий обычай — нападать ночью на спящих людей. Руки у меня дрожали, когда я подавал факиру спичку. Он, не торопясь, помял папиросу в руках и сказал что-то по-сомалийски Хамису, указывая на лежавший неподалеку камень; он говорил тихо и спокойно, как всегда, а затем спросил меня, был ли я когда-нибудь на войне.
— Нет? — удивленно переспросил он. — А я много сражался на своем веку, и поэтому прошу тебя слушаться меня во всем и стрелять только тогда, когда я скажу: «Пора!», даже если тебе будет казаться, что мое приказание запаздывает. То же самое относится и к тебе, Идрис.
Только сегодня утром учил я Идриса, как обращаться с браунингом: его руки также дрожали, когда он вытащил оружие из кармана, но в его глазах не было и тени страха.
Мы спрятались за камнями в воротах нашего убежища, факир держал в руках ружье Идриса, а Хамис принес из корзины факира две трубы, которые он положил возле своего господина, — его единственный багаж.
Затем его долговязая фигура, напоминавшая орангутанга, влезла на ворота и прикорнула там: это был наблюдательный пост, с которого видно было далеко кругом.
Ночь была туманна. Земля покрылась серебристой вуалью. Кругом стояла мертвая тишина. Я изо всех сил напрягал слух, но не мог уловить ни малейшего шороха, а слышал только дыхание факира, сидевшего рядом со мной. Облака тумана стали сгущаться; скоро луна совершенно скрылась, и на расстоянии пяти шагов не было видно ничего. Так как эта история уже начинала надоедать мне, я вздохнул. Аб-дер-Рахман предостерегающе поднял руку, его голова опустилась на грудь, он прислушивался. Тут и я услышал шелест и осторожные шаги у подножия холма; Идрис, очевидно, тоже услышал эти звуки, так как в тишине раздался звук взводимого курка. Взяв в руку одну из таинственных труб, факир зажег спичку. Что-то зашипело.
— Приготовьтесь! — прошептал он и приложил трубу к щеке. Одновременно со снопом огня, показавшимся из трубы, я услышал его громкий голос, который крикнул: — Пора! — и в тот же миг надавил курок. На нас неслась толпа дикарей; лохмотья, покрывавшие их тела, развевались по воздуху. Ослепленные яркой вспышкой огня, они на мгновение застыли на месте, затем раздался дикий визг и вой, нам навстречу полетело несколько копий, в ответ на которые затрещали мой винчестер и браунинг Идриса. При свете второй ракеты, пущенной факиром, видны были падающие тела, затем послышались стоны и шаги убегающих людей… Все стихло — нападение было ликвидировано.
— Махад! [25] — вдруг крикнул факир. Я никогда не предполагал, что его спокойный голос может повыситься до такого рева. Он вскочил на ноги, и в темноте глаза его буквально горели, как угли, в левой руке у него блеснул кривой нож, который он вытащил из-под своего бурнуса. Он ринулся в темноту ночи в погоню за нападавшими, а за ним бесшумно и ловко, как пантера, помчался немой.
На другое утро я намеревался серьезно поговорить с Аб-дер-Рахманом относительно того, как бы нам избегнуть таких кровопролитных сражений, но когда я увидел его холодное, замкнутое лицо, то не решился заговорить с ним. Вечером, когда я, по обыкновению, предложил ему папиросу, он посмотрел на меня и, в знак благодарности кивнув головой, сказал:
25
Махад — меч. Это выражение обозначает наше «в штыки».