Сага о Форсайтах

– Хорошо, Гринуотер. Я скажу хозяйке - поедем все, м домом. С кем из жокеев вы сумеете сговориться в такой короткий срок?

– С Лэмом.

– А, - ухмыльнулся Вал, - да вы, я вижу, уже все подготовили.

Только по дороге к дому он додумался наконец до возможного ответа на вопрос: "Кто мог узнать?" Через три дня после окончания генеральной стачки, еще до приезда Холли и Джона с женой, он сидел как-то над счетами, докуривая вторую трубку, когда горничная доложила:

– К вам джентльмен, сэр.

– Как фамилия?

– Стэйнфорд, сэр.

Едва не сказав: "И вы оставили его одного в холле!" - Бэл поспешил туда сам.

Его старый университетский товарищ разглядывал висящую над камином медаль.

– Алло!
– сказал Вэл.

Невозмутимый посетитель обернулся.

Менее потертый, чем на Грин-стрит, словно он обрел новые возможности жить в долг, но те же морщинки на лице, то же презрительное спокойствие.

– А, Дарти!
– сказал он.
– Джо Лайтсон, букмекер, рассказал мне, что у тебя здесь есть конюшня. Я и решил заглянуть по дороге в Брайтон. Как поживает твой жеребенок от Голубки?

– Ничего, - сказал Вэл.

– Когда думаешь пускать его? Может, хочешь, я буду у тебя посредником? Я бы справился куда лучше профессионалов.

Нет, он прямо-таки великолепен в своей наглости!

– Премного благодарен; но я почти не играю.

– Да неужели? Знаешь, Дарти, я не собирался опять надоедать тебе, но если б ты мог ссудить меня двадцатью пятью фунтами, они бы мне очень пригодились.

– Прости, но таких сумм я здесь не держу.

– Может быть, чек...

Чек - ну нет, извините!

– Нет, - твердо сказал Вэл.
– Выпить хочешь?

– Премного благодарен.

Наливая рюмки у буфета в столовой и одним глазом поглядывая на неподвижную фигуру гостя, Вэл принял решение.

– Послушай, Стэйнфорд, - начал он, но тут мужество ему изменило. Как ты попал сюда?

– Автомобилем из Хоршэма. Да, кстати. У меня с собой ни пенни, платить шоферу нечем.

Вэла передернуло. Было во всем этом что-то бесконечно жалкое.

– Вот, - сказал он, - возьми, если хочешь, пятерку, но на большее, пожалуйста, не рассчитывай.
– И он вдруг разразился: - Знаешь, я ведь не забыл, как в Оксфорде я раз дал тебе взаймы все свои деньги, когда мне и самому до черта туго приходилось, а ты их так и не вернул, хотя в том же триместре получил немало.

Изящные пальцы сомкнулись над банкнотом; тонкие губы приоткрылись в горькой улыбке.

– Оксфорд! Другая жизнь. Ну, Дарти, до свидания, пора двигаться; и спасибо. Желаю тебе удачного сезона.

Руки он не протянул. Вэл смотрел ему в спину, узкую и томную, пока она не скрылась за дверью.

Да! Вспомнив это, он понял. Стэйнфорд, очевидно, подслушал в деревне какие-то сплетни - уж, конечно, там не молчат об его конюшнях. В конце концов не так важно - Холли все равно не даст ему играть. Но не мешает Гринуотеру получше присматривать за этим жеребенком. В мире скачек достаточно честных людей, но сколько мерзавцев примазывается со стороны! Почему это лошади так притягивают к себе мерзавцев? Ведь красивее нет на земле создания! Но с красотой всегда так - какие мерзавцы увиваются около хорошеньких женщин! Ну, надо рассказать Холли. Остановиться можно, как всегда, в гостинице Уормсона, на реке; оттуда всего пятнадцать миль до ипподрома...

"Зобастый голубь" стоял немного отступя от Темзы, на Беркширском берегу, в старомодном цветнике, полном роз, левкоев, маков, гвоздики, флоксов и резеды. В теплый июньский день аромат из сада и от цветущего под окнами шиповника струился в старый кирпичный дом, выкрашенный в бледно-желтый цвет. Служба на Парк-Лейн, в доме Джемса Форсайта, в последний период царствования Виктории, подкрепленная последующим браком с горничной Эмили - Фифин, дала Уормсону возможность так досконально изучить, что к чему, что ни одна гостиница на реке не представлялась более заманчивой для тех, чьи вкусы устояли перед современностью. Идеально чистое белье, двуспальные кровати, в которые даже летом клали медные грелки, сидр из яблок собственного сада, выдержанный в бочках от рома, поистине отдых для всех чувств. Стены украшали гравюры "Модный брак", "Карьера повесы" [15], "Скачки в ночных сорочках", "Охота на лисицу" и большие групповые портреты знаменитых государственных деятелей времен Виктории, имена которых значились на объяснительной таблице. Гостиница могла похвастаться как санитарным состоянием, так и портвейном. В каждой спальне лежали душистые саше, кофе пили из старинной оловянной посуды, салфетки меняли после каждой еды. И плохо приходилось здесь паукам, уховерткам и неподходящим постояльцам. Уормсон, независимый по натуре, один из тех людей, которые расцветают, когда становятся хозяевами гостиниц, с красным лицом, обрамленным небольшими седыми - баками, проникал во все поры дома, как теплое, но не жгучее солнце.

Энн Форсайт нашла, что все это восхитительно. За всю свою короткую жизнь, прожитую в большой стране, она еще никогда не встречала такого самодовольного уюта - покойная гладь реки, пение птиц, запах цветов, наивная беседка в саду, небо то синее, то белое от проплывающих облаков, толстый, ласковый сеттер, и чувство, что завтра, и завтра, и завтра будет нескончаемо похоже на вчера.

– Просто поэма, Джон!

– Слегка комическая. Когда есть комический элемент, не чувствуешь скуки.

– Здесь я бы никогда не соскучилась.

– У нас, в Англии, Энн, трагедия не в ходу.

– Почему?

– Как тебе сказать, трагедия - это крайность; а мы не любим крайностей. Трагедия суха, а в Англии сыро.

Она стояла, облокотившись на стену, в нижнем конце сада; чуть повернув подбородок, опирающийся на ладонь, она оглянулась на него.

– Отец Флер Монг живет на реке, да? Это далеко отсюда?

– Мейплдерхем? Миль десять, кажется.

– Интересно, увидим ли мы ее на скачках? По-моему, она очаровательна.

– Да, - сказал Джон.

– Как это ты не влюбился в нее, Джон?

– Мы же были чуть не детьми, когда я с ней познакомился.

– Она в тебя влюбилась, по-моему.

– Почему ты думаешь?

– По тому, как она смотрит на тебя. Она не любит мистера Монта; просто хорошо к нему относится.

– О!
– сказал Джон.

С тех пор как в роще Робин Хилла Флер таким странным голосом сказала "Джон! ", он испытал разнообразные ощущения. В нем было и желание схватить ее - такую, какой она стояла, покачиваясь, на упавшем дереве, положив руки ему на плечи, - и унести с собой прямо в прошлое. В нем было и отвращение перед этим желанием. В нем было и чувство, что можно отойти в сторону и сложить песенку про них обоих, и еще что-то, что говорило: "Выбрось всю эту дурь из головы и принимайся за дело!" Признаться, он запутался. Выходит, что прошлое не умирает, как он думал, а продолжает жить, наряду с настоящим, а порой, может быть, превращается в будущее. Можно ли жить ради того, чего нет? В душе его царило смятение, лихорадочные сквознячки пронизывали его. Все это тяжело лежало у него на совести, ибо если что было у Джона, так это совесть.

– Когда мы заживем своим домом, - сказал он, - заведем у себя все эти старомодные цветы. Ничего нет лучше их.

– Ах да, Джон, пожалуйста, поселимся своим домом. Но ты уверен, что тебе хочется? Тебя не тянет путешествовать и писать стихи?

– Это не работа. Да и стихи мои недостаточно хороши, Тут надо настроение Гатераса Дж. Хопкинса:

Презреньем отделенный от людей,

Живу один и в песнях одинок.

– Напрасно ты скромничаешь, Джон.

– Это не скромность, Энн; это чувство юмора.

– Нельзя ли нам выкупаться до обеда? Вот было бы хорошо.

– Не знаю, какие тут порядки.

– А мы сначала выкупаемся, а потом спросим.

– Хорошо. Беги переоденься. Я попробую открыть эту калитку.

Плеснула рыба, длинное белое облако задело верхушки тополей за рекой. В точно такой вечер, шесть лет назад, он шел по берегу с Флер, простился с ней, подождал, пока она не оглянулась, не помахала ему рукой. Он и сейчас ее видел, полную того особого изящества, благодаря которому все ее движения надолго сохранялись в памяти. А теперь вот - Энн! А Энн в воде неотразима!..