Сага о Певзнерах
Шрифт:
Имант поднялся и направился к сцене. А Даша, непривычно потеряв власть над собой, бросилась со сцены ему навстречу, прибилась к его груди и затерялась на ней. Имант застыл. Сестра, получилось, преградила ему дорогу.
И все-таки Имант одним своим видом заткнул залу рот. Орать перестали. Боялись, что он и во тьме разглядит, узнает и не простит. Но зато ногами принялись действовать громче, старательней. Топали под стульями: хоть и бойко, но трусливо и анонимно.
И вдруг свершилось такое, чего не ждал уж никто: ни мы, ни Имант, ни Нелли Рудольфовна… Мама, незаметно преодолев расстояние между девятым рядом и сценой, не взлетела, а, будто считая ступеньки, взошла на нее. И хоть многие не знали, кто она и откуда, некое предчувствие заставило всех, не сговариваясь,
— Я Дашина мама… А ее отец, тоже Певзнер, — Герой Советского Союза… если вам неизвестно. Напоминаю об этом первый раз в жизни. Я думала, он и его друзья победили фашизм…
Мама покинула сцену. А безмолвие зал не покинуло.
Ассоциации часто бывают не прямолинейными, а окольными и нежданными. Один факт, случается, приводит к другому, который выглядит не родным его братом и не двоюродным, а родственником весьма отдаленным. Или даже вовсе не родственником… Перелистывая биографию нашей семьи в часы вечерних своих путешествий, я наткнулся на плачущего мужчину. Он был не из тех, что дают волю слезам. Хоть и без формы, он выглядел профессиональным солдатом: подтянутым, прямым, не умевшим сгибаться ни под тяжестью лет, ни под тяжестью жизни. Плакал он открыто, не таясь, на автобусной остановке… Я, быть может, не смел вторгаться в его беду, но мне, как тогда, на бульварной скамейке, показалось, что она сродни горю, которое обрушилось на меня, придавило…
Нас было двое, а третьим — автобус, распахнувший, потом запахнувший свои двери и поскорей удалившийся, будто поняв, что он, как на Руси говорят, «третий лишний». И тогда солдат — не по возрасту и не по званию, а по характеру — сам обратился ко мне. Голос его мгновенно, словно по команде, заковался в твердость и гнев, оттолкнув от себя слезы:
— Они поступили подло: напали на нас в Судный день… когда мы молились и каялись. Отсюда я проводил сына. И здесь, на остановке, видел его последний раз. Ему и девятнадцати не было… Они воспользовались днем молитв. Сегодня как раз годовщина. Вы знаете? — Он помолчал, словно погружаясь в слезно-соленые глубины своей беды. — Для разбоя они использовали святыню.
И я вспомнил премьеру «Злодейки». Что общего было у той премьеры с войной Судного дня? Ничего… Кроме того, что и святой день, и Дашин дебют обнажили беспредел чужого хитроумия и коварства. На нее тоже напали в день, когда она была не способна подготовиться к обороне. Когда она, согласно ею же придуманной мизансцене, молилась и каялась…
Опять подкатил автобус. Несчастный отец поднялся по рифленым ступеням… А я, несчастный сын и несчастный брат — со временем вы все узнаете и поймете меня, — остался на остановке один. Где-то рядом плескалось Средиземное море. «Даша никогда не купалась в нем. А другое, хмурое море…» Я подумал о том, о чем расскажет роман… на тех его страницах, вырвать которые будет нельзя.
С премьеры «Злодейки» мы подавленно-безмолвные вернулись домой. «Дружеский ужин», на который преподаватели и студенты, сложившись, или, как говорят, «скинувшись», собрали деньги, обошелся без нас.
Абрам Абрамович упредил драматичное обсуждение того, что случилось: психологически необходим был антракт.
— Вы победили! — не сказал, а провозгласил он.
То ли Анекдот, как всегда, называл на «вы» маму и обращался к ней, потому что именно ей на премьере принадлежали самые последние и самые сильные реплики, то ли «вы» имело в виду нас всех.
— В самом финале зал онемел. А «конец — делу венец». Это тоже не еврейская мудрость, а русская! — продолжал создавать у нас победное настроение Абрам Абрамович. — Запрограммированные «поклоны» ничего не определяли… А героиней спектакля — в прямом смысле! — стала Дарья Певзнер.
У него была серия анекдотов, состоявших как бы из двух сообщений: одного непременно отрицательного и одного непременно положительного. Он решил разрядить атмосферу анекдотом из той серии… «Один антисемит говорит другому антисемиту: «Опять сообщили две новости! Одна ужасная: евреи высадились
на Луне. А другая — прекрасная: они высадились там все!»— Вторая новость очень обнадежила бы Нелли Рудольфовну, — сказал Анекдот. — Ей бы уже никто не мешал… Ни Певзнер, ни Кушнер!
И тут, вдруг не выдержав, он сократил антракт и обратился к отцу:
— Ну, сегодня наконец… на этой премьере состоялась премьера твоего окончательного прозрения? Или все еще «проклятая неизвестность»?
Иные облекают в значительные слова малозначительные мысли. Я привык, что Еврейский Анекдот выражал значительные — по крайней мере, для нашей семьи — мысли словами очень простыми. Самыми простыми, какие есть. «И неожиданно: «премьера прозрения»!.. — про себя удивился я. — Должно быть, простые, спокойные фразы для него в ту минуту не подходили. И для юмора места не оказалось. «Премьера прозрения» на премьере спектакля… Сила образа, как известно, в его точности. Этот образ с аксиомной снайперской меткостью выражал то, что должен был испытать отец. Но испытал ли?»
— Премьера состоялась, — ответила за отца мама.
Я тихонько увел сестру в «комнату заклинаний», потому что слух ее — я это чувствовал — еще раздирали топот и вопли: «Во-он!» Губы подрагивали, не подчиняясь ей, а нижняя губа кровоточила. Я вспомнил, как кровоточила вена на Дашиной левой руке.
— Они были взяты тобою в плен. И только после спектакля — уже после! — вырвались, чтобы рабски исполнить приказ. А потом опять онемели. Было совершено два подвига: подвиг актрисы и подвиг матери. Не смотри вниз! Победитель имеет право на гордость… Подними голову. Твой народ заставляют жить с опущенной головой. Не подчиняйся! Не склоняй голову… Не склоняй!
Даша и в письмах многословием не отличалась: ей важно было выразить суть. В Риге она стала русской… Русских там не любили, но рядом был Имант. Он сделал приписку: «В театре русской драмы Даше предложили сразу три роли, а мне в латышском — одну».
— В нее там никто не влюбился? — с тревогой спросила мама.
Даже мудрый Анекдот не мог на это ответить. И вернулся к приписке Иманта: «С Дашей ничего не случится, пока я жив. А в нашей семье меньше девяноста никто не жил».
Все подлежало «распределению»: пища, одежда, награды, чины… И выпускников высших учебных заведений тоже распределяли. Не объективно, не по совести, а, как чины и награды, ориентируясь на привходящие обстоятельства. Среди них национальность, точно некая рекордсменка, стойко удерживала одно из ведущих мест.
Само понятие «национальная политика» уже исключало национальное равенство и независимость человека от его происхождения. Но коль она была, появились и «национальные нововведения». Даже, к примеру, слово «полтинник», обозначавшее прежде всего-навсего половину рубля, приобрело и второй смысл, повысивший курс этой денежной единицы до курса единицы этнической и политической. «Полтинниками» стали обзывать тех, что были неевреями только наполовину: либо по отцу, либо по матери. Такая мешанина тоже не одобрялась: она путала карты… Не игральные, а карты сражений за «интернационализм» в его коммунистическом понимании.
Молодецкая осанка анекдотов или, наоборот, их дряхлость зависят не столько от их возраста, сколько от соответствия времени.
Абрам Абрамович вспомнил анекдот, дряхлый по возрасту, но вернувший себе мускулистость. «Наниматься на работу приходит некто по фамилии Рабинович. Однако уверяет и пишет в анкете, что русский. «Уж если брать Рабиновича, пусть будет евреем», — накладывает резолюцию начальник».
Подобные решения могли приниматься не только в анекдоте, но и в реальности. А потому комиссиям, которые распределяли, раскладывали по полкам будущее людей, требовалось досконально выяснить степень чистоты крови тех, кому предстояло, окончив институт, вторгнуться в организм государства. Совсем как в бывшей, поверженной, Германии… Национальный «сорт крови», его чистота имели право заменять талант или, уж во всяком случае, ценились выше таланта.