Сагайдачный. Крымская неволя

— Вот так батько! Вот так старый Сагайдак!

— Нажимай, нажимай, братцы, чтоб весла трещали! Нажимай до живых печенок! «Або добути, або дома не бути!»

Чайки летели стрелою, далеко оставив за собою злопо­лучный Кызы-кермен.

Уже к утру, достигнув лиманов, они остановились и попрятались в необозримых камышах, словно дикие утки. Тут, под защитою камышей, казаки дали себе роздых перед выступлением в открытое море. Место для стоянки и для отдыха было великолепное. На десятки верст тянулись камышевые заросли, в которых могло спрятаться целое войско и укрыться целый флот из мелких судов. Девственные камыши были так высоки, что среди них могли ходить гиганты и все-таки вершины красивого, стройного, гибкого очерета покрывали бы их с головою.

В камышах гнездились бесчисленными стаями водяные птицы — бакланы, цапли, гуси, утки, кулики, лысухи, дикие курочки, бугаи. От птичьих голосов над лиманами стон стоял. По временам над камышами проносилась словно буря: это пробегали стада чем-либо испуганных кабанов, которых на лиманах было великое множество.

Любили казаки вообще камыши, потому что среди ка­мышей они прятались от «поганих бусурман» _{[Бусурман (басурман) — турок, татарин]}, среди камы­шей они охотились на птицу и зверя, среди камышей и ры­бу ловили — одно из богатств их незатейливой жизни. Казак и в песне не забывал своих камышей, а дивчина, восхваляя своего милого, пела тоже про очерет:

Очерет-осока, Чорні брови в козака.

Но зато в камышах водился и бич казака, который отрав­лял его работу, покой и сон, отравлял всю его жизнь в этой Палестине: бич этот — комар. Комары в лиманах сре­ди камышей были истинным наказанием божиим, казнями египетскими, и народная поэзия, упоминая о горьких сто­ронах казацкой вольной жизни, упоминала и о комаре; каж­дому молодцу приходилось «козацьким білим тілом комapiв годувати».

В этих-то камышах и расположились запорожцы, благо­получно проскользнувшие мимо Кызы-кермена. Кто уснул в лодках, кто на берегу, в камышах.

Часовые расположились на окраинах спящего войска, хотя тоже между травою, но на более возвышенных местах, откуда видны были и лиманы, и расстилавшиеся на необозримое пространство степи. Часовые располагались небольшими группами — по двое и по трое, что если один нечаянно вздремнет, то другой бы бодрствовал.

Вдруг где-то в траве или в камышах послышался крик перепела.

«Під-подьом, під-подьом!» — повторился он явственно снова.

«Сховав-сховав-сховав!» — откликнулся на это запоро­жец.

«Сховав-сховав-сховав!» — повторилось в разных местах.

Это осторожный Небаба проверял «варту» — часовых; для этого он, притаившись где-то в камышах, подражал крику перепела; ему таким же криком должны были от­вечать часовые. Горе тому беспечному, который бы уснул и не откликнулся; его ждало жестокое наказание киями. 

XII

Наконец казаки в море.

— Какое же оно большое! — с невольным страхом про­говорил Грицко, окинув своими оробевшими глазами не­обозримое водное пространство.

— А какая вода в нем! — не то с изумлением, не то с испугом вздохнул его товарищ.

— Голубая, не то блакитная.

— Нет, синяя.

— Не синяя — зеленая.

— И конца-краю нет ей!

— Так вот оно, море! И, господи!

— Только небо покров ему...

— Небо простре, яко кожу, эх! — как-то досадливо про­ворчал Олексий Попович, который, видимо, был не в духе, потому что в походе, и особенно на море, строжайше запре­щалось пьянствовать.

— Чертово море!

— Эге! Если б все это была горилка, а не вода, то-то б! — подтрунивал над ним усатый Карпо.

И не одних новичков поразил вид моря. Необъятная мас­са воды и ее невиданный цвет, невозможность на чем-либо успокоить взор, который, сколько ни глядел вдаль, все, ка­залось, более и более утопал в этой бесконечности, одно­мерные покачивания чаек, ужасающее безлюдье этой водя­ной мертвой пустыни, — все наводило на душу тоску, одурь, физическую тошноту. Чувствовалась какая-то страшная беспомощность, оторванность от всего мира. Это было да­же не между небом и землей, а между небом и бездной, которой нет предела, которая поглотила самую землю и которая нема и глуха, как могила, как смерть.

Хоть бы что-нибудь показалось живое на этом мертвом море! Хоть бы татары!

Чайки шли открытым морем, по-видимому, на полдень. Что же там — хотелось спросить — еще дальше, еще глуб­же, за этой бесконечной синевой? Там, казалось, еще страшнее.

Только влево, далеко-далеко, словно у конца моря, тя­нулась длинная туманная полоска и тоже таяла вдали, в этом самом безбрежном море, таяла, как дымок, как облач­ко, как туманное дыхание куда-то исчезнувшей земли.

— А то что такое? — показывали молодые казаки.

— То Крым.

И эта туманная полоска за синею далью, это таявшее облачко — это Крым! Не может быть! Это там, где кон­чается и небо, и море... Да это, должно быть, конец света...

А как печет солнце!.. Неужели это то же солнце, что и в Украине, в Киеве, в Остроге, в Прилуках, в Пирятине?.. И на море пала от него бесконечная полоса, которая искрится и дрожит на этой страшной, словно дышащей воде и которой тоже нет ни конца, ни краю...

Ближе к корме большой чайки, атаманской, на размале­ванном возвышении, называемом чердаком, сидит, под­жавши по-турецки ноги, седоусый Небаба, лениво покури­вает свою люльку и куняет — дремлет. Люлька его по­стоянно гаснет, что заставляет его ворчать, вспоминать сто копанок чертей, вырубать снова огонь, оглядывать из-под седых бровей море, и снова лениво сосать люльку, и снова кунять.

Длинноусый Карпо, расположившись на дне чайки, весь углубился в приведение в достодолжный вид шкуры уби­того им тура, шкуры, с которою он носился, как курица с первым яйцом; тщательно обрезал ее, выполоскал в соленой морской воде, отделил от нее великолепные рога и отрезал хвост, которые он предназначал приподнести в дар войску, как войсковые клейноды. Попеременно он брал в руки то рога, то хвост и любовался этими сокровищами. Для него, по-видимому, не существовало море — ни его внушающая красота, ни его томительная безбрежность: он уже бывал на нем, нечего смотреть — не то, что в степи или в камышах, где всегда есть с кем померяться ловкостью. А море что! Наплевать! Одна негодная вода, которую и пить нельзя.

Олексий Попович тоже расположился недалеко от Карпа и от нечего делать, навалившись грудью на борт чайки, методически поплевывал в противное море, на котором запрещено пить горилку, и вспоминал свой родной Пирятин, где он шибко гульнул перед отъездом в Сечь: пьяный у отца и матери прощенья не взял, беспечно на улице на коне гулял, малых детей и старых вдов стременем в груди толкал, мимо церкви проезжал — шапки не снимал и креста на себя не клал...

— Смотрите, смотрите, дядьку, что вон оно такое? — испуганно спросил друкарь, показывая на море.