Сахалин
Шрифт:
"Пан" пошел на "хорошее дело" с обычной осторожностью. Приказал Каминкер сломать замок у двери и, в качестве слесаря, позвать его. Явившись, под видом слесаря, в дом, осмотрел расположение комнат, мельком взглянул на кассу:
– Мне на кассу достаточно раз взглянуть, чтобы понять ее. Касса, я сразу увидел, была нетрудная. У меня в практике бывали такие.
Павлопуло объявил компании:
– Дело легкое!
Но предупредил:
– Только помните, чтобы без глупостей. На глупость я не пойду. Да и не к чему, Лившиц и не услышит, как я открою кассу.
Это мне
– Такой уговор, действительно, был. Недотрога, ведь, белоручка "пан", - одно слово. Мразь!
Вечером, в назначенный день, Каминкер отперла дверь на черную лестницу, и в кухню вошли Львов, Томилин, Луцкер в мужском платье, - Томилин не отпускал Луцкер от себя ни на шаг, - и Павлопуло "с необходимыми инструментами".
Лившиц еще не спал. Компания осталась ждать в кухне. Пили водку "для храбрости" - все, кроме Павлопуло. Он боялся, чтоб его не опоили.
Злой, жестокий, необузданный Томилин пьянел, ожидание раздражало его, и Павлопуло начал беспокоиться и предупреждал:
– Так помните, чтоб без глупостей!
– Ладно! Сказано! Молчи уж!
Каминкер сходила, послушала:
– Кажется, заснул. Тихо.
Ее, как было условлено, связали, завязали ей рот, положили в постель и пошли.
Павлопуло должен был вскрывать кассу. Львов, Томилин, Луцкер - стоять настороже. Если Лившиц проснется, кинуться, связать, завязать рот, - но и только.
Тихонько вошли они в комнату, где стояла касса. В соседней комнате, в спальне Лившица, был свет.
Старик лежал в постели и читал книгу.
Грабители притаились.
Так прошло несколько минут. Луцкер, Томилин, Львов, Павлопуло стояли, не смея дышать. А старик преспокойно читал.
– Словно несколько часов прошло! Дышать было трудно, - говорит Павлопуло.
Как вдруг Томилин не выдержал. Кинулся в спальню, за ним кинулся Львов.
У Павлопуло подкосились ноги.
Старик только поднял голову, не успел даже вскрикнуть. Томилин накинул веревку. Львов схватился за другой конец. Дернули. Хрипение. Старик был мертв.
Когда Томилин повернулся к Павлопуло:
– Такого лица я еще никогда не видывал!
– говорит пан.
Он кинулся к двери.
Львов загородил было ему дорогу.
– А касса?
Павлопуло выхватил револьвер:
– Башку вдребезги!
Верзила отшатнулся, и Павлопуло "был таков".
– Мы все тогда испугались!
– говорит Львов.
Томилин был страшен. Он "вошел в сердце". Придя в кухню, сел на связанную Каминкер и, когда та заворочалась, дал ей такого тумака по голове, что она потеряла сознание.
Луцкер и Львов дрожали:
– Думали, всех убьет!
Томилин кричал, "рычал, как зверь", сквернословил, ругался, пил водку.
Луцкер на коленях молила:
– Да успокойся ты! Успокойся!
Насилу "отдышался".
Так происходило убийство.
– В этакую глупость впутался! С такими мерзавцами связался!
– бил себя по голове, как-то в разговоре на Сахалине, Павлопуло, и в словах его звучало отчаяние неподдельное.
– А? В убийство попал. В убийство, когда я имею свою специальность!
Присяжные не дали веры Павлопуло,
он был осужден за убийство с заранее обдуманным намерением, наравне с Томилиным и Львовым.Павлопуло только пожал плечами и поблагодарил своего защитника по назначению, теперь уже покойного присяжного поверенного Ваховича:
– Благодарю вас за защиту. А что меня осудили, вина не ваша! Не поняли нас с вами господа присяжные заседатели!
Таков "пан".
Павлопуло был неуловим для меня на Сахалине. Придешь в Александровскую "вольную" тюрьму.
– Здесь Павлопуло?
– На работе. На паровой мельнице.
Идешь туда.
– Ушел Павлопуло.
Отыскивал его утром, вечером - никак не мог увидеть.
Однажды я бродил по тюрьме, как вдруг на меня бросился, - буквально, бросился, - какой-то кавказец, сосланный за многократные убийства: родовая месть. Он на что-то жаловался, подавал прошение, не получал ответа, и теперь требовал его от меня!
– Атвэчай!
Я напрасно убеждал его, что я не начальство. Кавказец ничего знать не хотел:
– Как нэ начальство? Зачэм нэ начальство? Драть всэ начальство, жалоба правая разбирать, - нэт начальства?!
Глаза горят:
– Атвэт давай! Два гуда ждэм. Булше ждать не жэлаем.
Вдруг чья-то сильная рука отстранила кавказца.
– А вот постой, я с ним поговорю по-своему.
Передо мной стоял, руки в боки, здоровенный молодой каторжанин, кожаный картуз набекрень, рубаха-косоворотка с "кованым", вышитым воротником. Халат едва держится, накинут на одно плечо. Вид типичного "Ивана". Это был тюремная знаменитость А. "Иван", не "спускавший" самому Патрину[58].
– А п-позвольте у вас узнать, кто же такой вы будете, ежели вы не начальство?
– А тебе какое дело? Ведь я тебя не спрашиваю, кто ты такой!
– Нет-с, позвольте-с!
А. с вызывающим видом загородил мне дорогу.
– Ежели вы, как вы изволите говорить, не начальство, на каком же таком основании вы тюрьму осматриваете? А?
Кругом стояла толпа. Ждали, "чем кончится".
Положение было критическое. Пригрозить начальством, жалобой - избави Бог - это значило бы лишиться всех симпатий арестантов. Уступить - сконфузить себя, уронить в глазах тюрьмы. Унизить его чем-нибудь, избави Бог, ведь сколько розог принял этот человек, чтобы добиться славы "Ивана". И вдруг, чтобы все это пустить на смарку, уничтожить его обаяние в глазах тюрьмы. Надо было найти какой-нибудь выход. Выйти так, чтобы и он и я разошлись, не уронив своего достоинства.
Мне пришло в голову гаркнуть на него во всю глотку:
– Молчать! Шапку долой! Ты как смеешь так со мной разговаривать? А? Что я тебе, начальство, что ли, что ты смеешь в шапке передо мной стоять, да мне грубить? Начальство я тебе?[59]
Все кругом заревело от хохота.
"Иван", - после он мне сам говорил, - "начал-то с бреха, а потом вижу, глупость делаю", сначала опешил, потом сам обрадовался тому выходу, захохотал, сняв шапку:
– А ежели не начальство, наше вам почтение! Милости просим! Ежели не начальство, виноват!