Сахалин
Шрифт:
Он берет катомку.
– Куда вы, Василий Иванович?
– спрашивает его вошедшая Варенька.
– Прощайте, Варвара Потаповна, - кланяется он, - я ухожу от вас. Пойду искать... не счастья, - нет! Счастье мне не суждено! Смерти пойду я искать...
– Зачем вы говорите так?
– перебивает его "Варенька".
– Вы много видели горя? Вы никогда мне не говорили, кто вы, откуда к нам пришли. И папенька мне запретил спрашивать вас об этом. Почему?
– Это я никому не могу сказать!
– Никому? Даже вашей жене?
– Зачем вы сказали такое слово?
–
– Вы смеетесь над бедняком.
– Нет, нет! Я сказала это не спроста, не для смеха. Я люблю вас, Василий Иванович, я полюбила вас с первого взгляда. Мне вы можете сказать, кто вы такой.
– Так слушайте же!
– с отчаянием произносит Василий Иванович.
– Перед вами - тяжкий преступник, отцеубийца! Бегите от меня: я - каторжник, я - кандальник! Я... я... убил родного отца!
– Ах!
– вскрикивает Варенька и, под хохот публики, падает в обморок.
– Я убил и ее!
– ломая руки, говорит беглый каторжник.
– Нет, я жива!
– очнувшись, отвечает она.
– Прошу вас, не уходите, подождите здесь одну минуту!
Вы, конечно, догадываетесь о конце.
– Моя дочь сказала мне все! Она любит вас и согласна быть вашей женой!
– говорит вошедший отец.
– Василий Иванович, прошу вас быть ее мужем!
– И для несчастного суждена новая жизнь!
– этими словами Василия Ивановича под аплодисменты публики заканчивается пьеса.
Эта излюбленная пьеса каторги, ее детище, ее греза.
Пьеса, в которой сказались все мечты, все надежды, которыми живет каторга.
В ней все нравится каторге.
И удачное бегство, и то, что беглый каторжник находит себе счастье, и то, что "порядочные люди" говорят с ним вежливо - "на вы", как с человеком, и то, что есть на свете люди, которых не отталкивает от падшего даже совершенное им тягчайшее преступление.
Люди, которые видят в преступлении - несчастье, в преступнике - человека.
После этой пьесы, где нет ничего бутафорского, где все настоящее: каторжные, кандалы, халаты, - мы, конечно, не станем смотреть "разбивания камня на груди" и прочих прелестей программы.
Пройдем за кулисы.
"Каторжные артисты"
Огарок, прилепленный к скамье, освещает самую оригинальную "уборную" в мире.
Торопясь к перекличке, артисты переодеваются в арестантские халаты.
Те, которые играли кандальников в "Беглом каторжнике", покуривают цигарку, переходящую из рук в руки, и ожидают платы от антрепренера.
Им переодеваться нечего: их "костюмы", их кандалы - не снимаются.
Кулисы всюду и везде - те же кулисы. То же артистическое самолюбие.
– Благодарю вас!
– крепко жмет мою руку Сокольский, когда я расхваливаю его чтение "Записок сумасшедшего", - вы меня обрадовали. Все-таки, хоть и такой театр, но все же это что-то человеческое... А я, признаться, сильно трусил: играть перед литератором, перед понимающим человеком... Так ничего себе?
– Да уверяю вас, что очень хорошо! Вы
никогда не были актером, Сокольский?– Актером - нет. Но любительствовал много. В Секретаревке, в Немчиновке (любительские театры в Москве). Ведь я из Москвы. Вы тоже москвич? Ах, Москва! Малый театр! Ермолова, Марья Николаевна! Бывало, лупишь из "Скворцов" (студенческие номера) в Малый театр на верхотурье. А помните, Парадиз привозил Барная, Поссарта. Я и теперь его в Ричарде словно перед глазами вижу. Монолог этот после встречи с Елизаветой... "На тень свою мне надо наглядеться!"
– Сокольский, черт! На перекличку иди! Опять завтра в кандальную посадят!
– высунулась из-за занавески физиономия антрепренера.
– Сейчас... сейчас... Вы меня извините. К перекличке надо. Вот если бы вы позволили... Да уж не знаю... Нет, нет, вы меня извините!..
– Что? Зайти ко мне?..
– Д-да...
– Сокольский, как вам не стыдно?
– Ну, хорошо, хорошо. Благодарю вас. Так завтра, если позволите...
– Да иди же, дьявол, опять будешь в кандальной - из-за тебя представление отменят!
– Иду... иду... Значит, до завтра!
Сокольский побежал на перекличку в тюрьму.
– А вы отлично поете куплеты!
– обращаюсь я к Федорову.
Федоров сияет.
– При театре, знаете, понаторел... А вы к нам из Одессы изволили, говорят, приехать. Кто теперь там играет?
– Труппа Соловцова[17].
– Николая Николаевича? Ну, как он?
– А вы и его знаете?
– Его-то? Еще с Корша помню. У Корша я парикмахером был. Да кого я не знаю! Марью Михайловну (Глебову) сколько раз завивал. Рощин-Инсаров - хороший артист. Я ведь его еще когда помню. Отлично Неклюжева играет. Киселевский, Иван Платоныч - строгий господин: парик не так завьешь, - беда!
Федоров смеется при одном воспоминании, - и у него вырывается глубокий вздох.
– Хоть бы одним глазком посмотреть на господина Киселевского в "Старом барине!" Эх!
– Абрашкин, чего на перекличку не идешь?
Но Абрашкин артист на роли ingenue dramatique, стоит, переминается с ноги на ногу, дожидается тоже комплимента.
– А, здорово, брат, это ты представляешь?
– обращаюсь я к нему.
Глупая физиономия Абрашкина расплывается в блаженную улыбку.
– Я, ваше высокоблагородие, на руках еще могу ходить, - место только не дозволяет!
– Комедиянт, дьявол!
– хохочут каторжане.
Абрашкин со счастливой рожей машет рукой.
– Так точно!
А ведь этот добродушный человек резал.
Бродяга Сокольский
– К вам Сокольский. Говорит, что приказали прийти!
– доложила мне рано утром квартирная хозяйка.
– Где же он?
– Велела на кухне подождать.
– Да просите, просите!
Если бы улыбка не была в этом случае преступлением, - трудно было бы удержаться от улыбки при взгляде на "штатский костюм", в который облачился для визита ко мне Сокольский.