Сакура, свадьба, смерть

– Я позвоню! Позвоню ей, объясню, что так надо! Рекомендую вас, что, мол, вы можете оказать содействие! От имени всех нас…. И не волнуйтесь, я всё устрою! А вы, нисколько не сомневаюсь, сможете правильно поговорить с Марией. Вы же так уверенно распоряжались здесь, в саду, в самые-то трудные минуты…. Ну как, договорились?

– Договорились.

И капитан Глеб Никитин, по-прежнему взволнованный, но теперь уже и восхищённый, во второй раз поцеловал толстенькой директорше руку.

– До свиданья.

Приходилось торопиться.

На такси – и через центр, в район старых, огромных, «горкомовских», как их всегда называли, четырёхэтажек.

В подъезде – внимательная консьержка в отдельной, отгороженной от лестницы комнате. Высоченные общественные потолки, мрачные мраморные лестницы, гулкая высота межэтажий. Прохладно.

– К Марии Владимировне? Да, да, поднимайтесь, они предупреждали. На второй этаж, пожалуйста, восьмая квартира.

По всему было видно, что настоящее горе долгое время обходило эту квартиру стороной.

До последних дней…

Древний дубовый паркет, тяжёлые и тёмные деревянные панели вдоль просторных стен, настоящие бронзовые светильники в прихожей. Высокая входная дверь, впустив, не просто за ним захлопнулась, а солидно, со значением, сохраняя тишину и точность многочисленных замков, на выдохе встала на место.

Не было слышно ни звука, в комнатах не горел ни один торшер из тех, которые были видны от дверей Глебу.

На стене – зеркало в литой узорной раме, накрытое чёрной прозрачной тканью.

И женщина, та, что открывала дверь, тоже, как и зеркало, вся в чёрном.

– Зачем вы пришли?

– Рассказать о том, кто бросал в ваше окно камни почти четверть века тому назад.

– Что?! О чём вы это?

– Мария…, Владимировна, не пугайтесь. Я здесь пробуду ровно до тех пор, пока вы не скажете, что мне пора уходить.

– Какие камни? Вы что?

– Не камни, а так, маленькие камушки. Совсем мелкие, не тяжёлые.

– О чём это вы?! Говорите внятно. Или, наконец, вы толком всё объясните, или, действительно, уходите. Мне не до вас.

– Хорошо. Может, присядем?

По-прежнему хмурясь, Мария Владимировна указала Глебу рукой на ближнее кресло. Молча, не глядя на него, села напротив.

– Двадцать четыре года прошло с тех пор, как ваш отец очень сердился на то, что кто-то по вечерам бросает камешки в окна вашей квартиры. Помните?

– Допустим. Ну и что?

– Однажды он, сильно разгневавшись, даже выбежал на улицу, в темноту, в дождь, с криками, но хулигана так и не поймал.

– Что-то было такое, припоминаю…. Но поясните, ради Бога, что общего у тех событий и сегодняшним вашим визитом?!

– Я.

– Что – «я»?

– Это я тревожил тогда вашего батюшку, это я бросал камни в ваше окно. Больше не буду, честное слово. Извините.

– Постойте, постойте… Вы были курсантом? Вы – Глеб?!

– Он самый.

Что-что, а с женщинами капитан Глеб Никитин разговаривать умел.

Он всегда заранее знал, какие правильные слова употреблять в каждом конкретном случае, какая интонация будет уместна и приведёт к желаемому результату, что же такое можно сказать в начале беседы, а о чём – не стоит даже и упоминать.

Так было и в этот раз.

Он ехал к матери погибшей девочки, уверенный в том, что должен к ней ехать.

Но зачем?! Чем он может ей помочь?

Как сделать так, чтобы ей не стало ещё горше от его визита?

И что же сказать, чтобы не обидеть?

Поначалу – высокая, статная, красивая, в трауре.

Потом – смятая и незначительная, как комочек ненужной чёрной фотографической бумаги, Мария рыдала, скорчившись в кресле, ничуть не стесняясь.

Тогда, после слов Глеба, она охнула и, враз ослабев долго напряжённым телом, заревела.

Не от давних воспоминаний, не от того, что странно и неожиданно совсем рядом с ней оказался случайный внимательный человек, которого она толком-то и не знала, да и не был он важен для неё никогда.

Горе делает некоторых людей внезапно застывшими, но хрупкими.

Ничто привычное не способно их разбудить.

Так бывает с листом закалённого витринного стекла: можно долго бить в него молотом и не разобьёшь, а можно лишь точно, в какое-то определённое случаем место, один раз стукнуть уголком мобильного телефона и – рухнет прозрачная стена, и вырастет у твоих ног груда мелких блестящих осколков!

Человек, который пришёл сегодня к Марии, принялся говорить совсем не о том, о чём с ней пытались разговаривать все остальные люди в эти страшные два дня.

Не о смерти.

Не о дочери.

Не об утрате….

Поэтому-то и прорвало.

И не нужно было рядом с ним отвечать себе на свои же бесконечные ночные вопросы: «За что?!», «Как же так?», «Как жить-то теперь дальше…?»; не было необходимости упоминать в разговоре с собеседником нелепые и страшные слова: гроб, могилка, свидетельство о смерти…, исчезли, хотя бы и на время, обсуждения бытовых вопросов поминок, каких-то вскрытий, майоров, показаний…

Он пришёл и улыбнулся.

Спросил совсем не о том, к чему так напряжённо готовилась она.

И слушал.

А она плакала…

Поначалу громко, взахлёб, неровными выдохами выпуская из себя всё то, что долго и властно держала в себе, привыкшая за годы к жизненному одиночеству, почему-то не позволяя ничего из этого услышать никому из привычных, ежедневных людей.

– Вы вспомнили меня?

– Того, в детстве, под окнами? Нет, конечно…. А вот грубияна, который кричал недавно…, в беседке, конечно же, узнала. Вы ещё там распоряжались потом…

– Да, правильно. Первый раз в жизни я командовал людьми в ботаническом саду.

– А зачем? Директор сказала, когда звонила сегодня, что вы там грандиозную панику организовали! Но ведь всё же просто….

– Это я от избытка энтузиазма. Показалась, что так может быть лучше.

– А как вы оказались в саду-то? Один, с семьёй? Гуляли?

– Договорился с сыном именно там встретиться, в пятницу.

– Почему так сложно? Живёте не вместе?

– Не вместе. Уже давно.

– Встретились?