Салават Юлаев

— Хлопуша в заводы пошёл — пушки лить, государь.

— И тут набрехали! — значительно произнёс Пугачёв, взглянув в сторону атаманов военной коллегии.

И снова потупились казаки.

Пугачёв всех обвёл живым и весёлым взглядом.

— Для радости о разбитии Кара вставай-ка, Иваныч, милую. Да боле хмельного не брать до указа, — произнёс он.

Давилин, встав на одно колено, привычно подставил Пугачёву руку в жёлтой перчатке.

Пугачёв торжественно положил на неё свою тяжёлую кисть. Творогов подполз на коленках и поцеловал руку Пугачёва.

— Развяжите судью войскового, — велел Пугачёв.

Он словно нашёл вдруг предлог освободиться от всех.

— Тебя, Иван Чика, за верность и смелость прощаю я в том, что промахнулся ты с Корфом, — добавил Пугачёв.

Чика поцеловал его руку.

— И вы… военной коллегии… брехуны, идите все… до утра… — заключил Емельян. — Салавату-батыру тайный наш ауденц дадим…

Казаки растерянно переглянулись. Коновалов подошёл к руке Пугачёва и тяжело склонился.

Овчинников и Почиталин один за другим поцеловали руку Пугачёва.

— Падаль вон из избы! — скомандовал Пугачёв, кивнув на прикрытый тулупом труп.

Горшков и Давилин подняли тело Лысова и понесли к выходу.

Пугачёв устало приподнял потускневшие глаза, глубоко вдохнул воздух, словно хотел что-то крикнуть, и вдруг, со вздохом, без слов, тихо махнул рукой.

Салават остался один с Пугачёвым.

* * *

Потрескивая, мигали длинные коптящие пламешки двух свечей. Пугачёв сидел в кресле, тяжело дыша, потупив глаза в дорогую скатерть и положив на стол широкие локти. Жёлтый огонь тусклым блеском отсвечивал в золотой бумаге, которой были обклеены стены горницы.

Трушка стоял, прижавшись к стене, затаясь, стараясь не дышать. Двойственность отца его раскрылась перед ним со всей полнотой, и, сбитый с толку, напуганный только что происшедшим, он исподлобья рассматривал на стене за спиной отца две одинаковые тени его взлохмаченной головы. Две тени, словно одна — тень головы царя, другая — голова казака Емельяна.

Салават глядел в лицо Пугачёва, стараясь прочесть на нём, можно ли верить этому человеку, тайну которого он услыхал случайно, подойдя с Овчинниковым под окно «дворца», но не посмев идти дальше, когда до них донеслись возбуждённые голоса из горницы… Можно ли верить этому человеку? И вся только что происшедшая сцена встала перед взором Салавата…

«Смелый он! — оценил Салават. — Ишь, сколько их было — и всех сломил…»

Сочувствие Салавата обратилось сразу на сторону того, кто был окружён целой сворой врагов и не сдался… Овчинников кинулся в избу, когда грянул выстрел, чтобы помешать расправе над самозванцем толпы заговорщиков. Салават шагнул следом за ним с замиранием сердца, но увидал, что Пугачёв справился без посторонней помощи, и оттого ещё больше почувствовал к нему уважение.

Салават в удивлении глядел на помрачневшего и опустившегося «царя». Юноше Салавату была непонятна усталость после победы, упадок сил, безразличие, которые иногда одолевают зрелого и уже утомлённого жизнью человека. В нём самом победа вызывала всегда лишь больший подъем сил, веру в себя, в свою правоту и укрепляла упорство… Для Салавата было непостижимо, чтобы такой герой, смелый, решительный человек, вдруг обессилел, когда уже все враги ему подчинились и целовали его руку, только что покаравшую их вожака.

Трушка вышел из оцепенения. Только теперь ощутив, что опасности больше нет, он вдруг с лязгом вложил в ножны саблю и, приподнявшись на цыпочки, потянулся повесить её на место. Емельян оглянулся на него и ласково усмехнулся.

— Дай-кось, Трушка, — он потянул руку за саблей. Мальчик подал саблю, и Пугачёв сам привесил её к его кушаку. — Носи, казак. Ты её в трудный час заслужил своею рукой.

Трушка смутился и просиял. Емельян приветливо посмотрел на улыбающегося Салавата.

— Что ж стоишь-то? Садись, батыр, — сказал он, обратясь к Салавату.

Но, вместо того чтобы сесть, Салават шагнул ближе к царю и страстно сказал:

— Казаки своё добро на возы сложили. Измену творят, государ!

— В Яицкий город хотят идти, — подтвердил Пугачёв.

— Держать их надо, — сказал Салават.

— Как удержишь! Их много, а я один, — устало и просто возразил Пугачёв. — Не всех пострелять, — слышь, воза заскрипели — идут… Их тыщи… Как их держать одному!.. — с горькой усмешкой добавил «царь».

Салават решительным, быстрым движением придвинул скамью к креслу Пугачёва и зашептал.

— Судар-государ, ты один?! — страстно спросил он. — Нынче я к тебе две тысячи человек привёл… Айда, идём завтра вместе… Сто тысяч можно башкирцев поднять… Башкирский народ, — с гордостью подчеркнул Салават, — наш народ не быват изменщик.

— Ваши пойдут? — спросил с сомнением Пугачёв. — Верят они, что я государь точной?

Этот вопрос для него был самым важным. Он решал. Пугачёв и сам понимал, что вспышка его против царского имени не имеет почвы. Доверие к «царю-избавителю», справедливому мученику и бродяге-царю, исходившему землю, изведавшему неправды, знавшему все несчастья своих народов, их чаяния и мечты, почёт его имени был высок, вера в него была горяча. Прекрасный и поэтический образ его был согрет слезами и вздохами миллионов, и сказка о нём сложилась в сердцах самого народа… Что рядом с ним самозванец Емелька, беглый казак с Зимовейской донской станицы!..

Пугачёв хорошо помнил, как сам он вместе с другими твердил тайную сказку о бродяге-царе, разнося её по земле от литовских окраин до самой Кубани, от Дона до Яика, разглашая её по тюрьмам, умётам и сборищам голытьбы, шепча в староверческих скитах и повторяя себе самому в утешение в самые горькие дни своей беспокойной жизни…

Емельян перешёл черту и отдал себя во власть сказки…

Сами собой зароились вокруг него люди, как пчелы; его одели, окружили охраной, знамёна везли впереди него; его встречали с хлебом и солью, ему целовали руку… Кто узнавал в нём прежнего казака-бродягу — и те молчали об этом. Он был тот самый царь, которого ждал народ!

Уж он-то знал все народные нужды! Гарун аль-Рашид, никогда не видавший дворца, рождённый в казачьей землянке, изведавший ратную жизнь, походы, побеги, плети, тюрьму и подёнщину, исходивший и изъездивший многие тысячи вёрст по родной стране, он знал, чего хочет казак, чего хочет чувашин, татарин, русский мужик, запряжённый боярским ярмом, чего хочет солдат, купец и чего хотят горожане…

Но, стиснутый тесным кругом яицкого кулачья, желавшего из царя сделать только своё орудие, Емельян не мог развернуться во всю ширь. Когда он пытался делать по-своему, кое-кто из старых знакомцев ему намекал, что помнят его издавна. Старые знакомцы возле него встали стеной, которая отделила его от народа.

Они держали его в плену угрозой разоблачить его самозванство. Сегодня, когда дошло до открытой стычки, он бросил своё самозванство и сам растоптал его перед их глазами, чтобы стать независимым и свободным от них… Он видел — они испугались его разоблачения.

Но сам Пугачёв всё же понимал, что народ идёт не к нему, а к тому, чьё имя он принял. Он понимал, что признание в самозванстве отшатнет от него простые и преданные сердца многих тысяч людей, устремившихся на призыв гонимого и отверженного царя, чьё имя вызывало в народе надежды на облегчение жизни.