Сам без оружия

– Позвольте спросить, Идзуми-сама, – склонил голову Кинджиро. – Вы действительно готовы организовать гастроли этой русской певицы? Надо ли мне навести справки?

Идзуми не сразу вспомнил свое обещание Бурлаковой Дарье, хищно улыбнулся.

– После возвращения из Токио я подумаю об этом. Почему бы и нет, хорошая музыка, как хороший обед, – всегда к месту. Тем более, когда поет молодая девушка. Хотя она и не гейша, но вполне способна разжечь огонь в мужчине. Русские актрисы такие страстные… не так ли, Иоши-кун?

Кинджиро смутился, ловя откровенно веселый взгляд Идзуми и замечая улыбку на лице Горо.

– Я храню верность своей жене, Идзуми-сама. И для нее берегу свой огонь. Тем более, скоро ее увижу.

Идзуми перестал улыбаться, довольно заворчал:

– Верность дому – всегда правильно! Мужчина может развлечься вдали от Родины, но дома он должен проявлять уважение к своему имени.

Идзуми отпустил секретаря и советника, сам налил себе чаю, приложил пальцы к горячей чашке, зажмурился от удовольствия и посмотрел в темень окна. На миг представил себя там, среди ветра и дождя, в грязи и мраке.

Невольно поежился. Нет, только в молодости тяготы и невзгоды можно переносить с легкостью. В зрелом возрасте более пристойны покой и уют. И это правильно…

8

Волосы Акины как мягкий шелк, хочется гладить, целовать, ощущать их аромат и свежесть. Василий осторожно тронул губами локон, закрыл глаза.

– Васири, ты дрожишь.

– Да?

– У тебя дрожит рука. Что ты?

Акина поворачивает голову и смотрит на Василия недоуменным взглядом. Но губы предательски разъезжаются в улыбку. Хмелея от близости девушки, Василий наклоняется и хочет поцеловать ее. Но та выставляет вперед ладонь.

– Нет. Васири, нельзя.

– Почему?

– Неприлично. Тут люди.

Василий смотрит по сторонам. В старом саду ни души, только внизу у ручья слышен колокольчик бродяги, но до него добрых сто шагов. А то и двести.

– Акина, мы одни. Я люблю тебя, мой весенний цветок.

Девушка смеется, гладит Василия по щеке и вдруг целует сама. Василий от неожиданности замирает, осторожно касается губами ее губ. Руки сами обхватывают девушку за плечи.

– Я…

– Тс-с… тише. Не надо говорить.

– Я увезу тебя, Акина. Обратно в Токио. А потом в Россию.

– Отец не отпустит. Он не позволит выйти мне замуж за иностранца.

– Я подданный империи. Я учусь в Токио, знаю язык.

– Ты русский, Васири. Отец не очень любит русских.

– Это из-за войны? Да? Тогда убежим. Я заберу тебя…

Он вновь целует девушку, вдруг ощущает на губах соленое.

– Что ты? Ты плачешь?

Акина старается выдавить улыбку и утирает слезы ладонью.

– Я не могу ослушаться отца. Я люблю его.

– А меня? Меня любишь?

– Вася… – вдруг выговаривает девушка, впервые называя его так. Звучит чисто, без акцента. – Вася, я люблю тебя, но не могу стать твоей. Я не хочу огорчить отца и маму. Их воля – закон.

– Не следуй закону слепо – так меня учили.

Акина кладет руки на широкие плечи юноши, целует его в нос и губы, приникает к груди.

– Я не могу! Не могу!.. Я буду ждать тебя, Васири… мой Вася. Но стать твоей теперь не могу.

Василий гладит ее волосы, целует. Его руки дрожат, и он никак не может успокоить волнение.

– Вечером я уезжаю обратно. Акина, мы знакомы уже много лет. Ты знаешь меня и знаешь, я держу слово. Ты будешь счастлива со мной. Милая, посмотри на меня.

Девушка поднимает голову, в ее глазах слезы, а на губах слабая улыбка. Василий чувствует в груди боль. Как она хороша сейчас! Как желанна!

– Я вернусь за тобой! И увезу, даже если родители будут против. Никто не сможет меня остановить. Ты мне веришь?

Акина отступает на шаг, качает головой.

– Я верю тебе, милый. Я буду ждать. Васири…

Почему-то трудно сделать шаг к ней. Василий делает усилие, протягивает вперед руку и…

Он сел рывком, едва не сбив плечом стакан со стола. Прищурив глаза, посмотрел на огонек лампочки под потоком, ощутил движение и качку вагона и окончательно выплыл из сна.

Губы еще ощущали нежность губ девушки и руки чувствовали ее плечи.

Всего лишь сон. Или воспоминание о далеком прошлом. О первой любви, настоящей, чистой. И огромное желание вновь оказаться там, в старом саду наедине с Акиной. И не повторить ошибки, не оставить ее там.

Невозможно!..

Щепкин потер лицо, дотянулся до графина с водой, наполнил стакан и осушил его в два приема. Отодвинул шторку на окне, прищурился. За окном светлело. Уже утро…

Новый день начался с визита Зинштейна. Возбужденный встрепанный режиссер ввалился в купе капитана, бросил на того торжествующий взгляд и, выставив вперед руку с зажатой в ней папкой, патетически заявил:

– Несмотря на то, что вы втянули меня в явную авантюру и фактически бросили голого на баррикады, я все же сдержал слово! Продумал и практически оформил основной сюжет сценария! Конечно, надо еще расписать эпизоды, выставить реплики героев, но это уже детали! И это за несколько дней!..

Щепкин за время его тирады успел накинуть на себя рубашку и застегнуть пару пуговиц. Когда режиссер набрал в грудь воздуха для продолжения речи, он холодновато заметил:

– Я бесконечно рад за вас, Сергей Михайлович. Но, может быть, вы войдете в купе и закроете дверь? Мне бы не хотелось будить весь вагон и предстать перед соседями в неглиже.

Зинштейн сбился с торжественного настроя, смущенно посмотрел на не до конца одетого капитана и на смятое покрывало на постели, опустил руку и промямлил:

– Извините, Василий Сергеевич. Я спешил обрадовать вас…

– Поверьте, я бесконечно рад, Сергей Михайлович. Кстати, я сразу заявлял, что верю в ваш талант и в нашу счастливую звезду. Так что вы просто молодец! Может быть, чаю?

Зинштейн пожал плечами. Видя, что начальство не разделяет его оптимизм, он передумал продолжать беседу и решил зайти к Щепкину позже. О чем несколько скомканно и сообщил.

– Вам виднее. Нужна какая-то еще помощь от меня?

– Эм-м… вы не знаете, Диана Генриховна встала? Ей, видите ли, отводится, можно сказать, ключевая роль в фильме…