Сам о себе

Чтец в своем искусстве должен быть приравнен к пианисту, исполнителю-музыканту. Разница практически заключается сейчас в том, что плохой пианист не дает своего клавирабенда. А плохому чтецу достаточно выучить наизусть какой-либо роман или повесть, как ему открыта дверь к самостоятельному концерту.

Хороших чтецов у нас мало по одной простой причине. Хорошие актеры, которые могли бы быть полезны в этом жанре, заняты работой в театрах, в кино, им некогда серьезно заниматься репертуаром для художественного чтения. Работа на радио также отдаляет их от создания чтецкого репертуара: на радио не требуется такой отшлифовки, как на концертной эстраде, хотя бы уже потому, что не обязательно знание наизусть той вещи, которая читается. Это не может не отзываться на качестве, но на радио с этим легко мирятся.

К сожалению, часто чтецами становятся актеры, которым не повезло в театре, – актеры или актрисы неудачники. Их чтение неталантливо, неинтересно и часто дискредитирует жанр художественного чтения.

Только немногие актеры, неудовлетворенные или незагруженные полностью у себя в театре, нашли возможность посвятить свое свободное время занятиям над художественным словом.

Из-за всех этих столь пестрых трудностей искусство художественного чтения находится у нас в двояком положении. С одной стороны, низкая культура исполнения дискредитирует жанр, отталкивает от него не только некоторую часть случайной публики, но и слушателей из числа тех, которые уже были завоеваны, с другой стороны, потребность слушателя в этом жанре очевидна – не потому ли в художественное слово рекрутируется множество профессионально слабых актеров, которые именно здесь обретают пристанище, никак не способствуя расцвету этого очень трудного вида эстрадного искусства.

Но перейдем от трудностей и неясностей положения жанра художественного чтения, от тягостей и шипов, с которыми лично я столкнулся, к тем счастливым минутам удовлетворения, к сознанию, что путь этот был выбран мною не напрасно и что моя работа над художественным словом обогатила и отшлифовала мое актерское мастерство.

Пожалуй, за мою жизнь не было большей творческой радости, чем та, которую я испытал, работая над «Старосветскими помещиками» Гоголя.

Трудился я долго, примерно с год. Правда, бывали и перерывы. Регулярно я занимался этой повестью раза два-три в неделю, часа по два. Сначала у меня были большие сомнения, не меньшие, чем перед «Карлом Иванычем». Больше всего меня увлекала последняя часть. Та часть, где Пульхерия Ивановна говорит Афанасию Ивановичу, что она умрет этим летом и что смерть уже приходила за ней, затем следуют уговоры Афанасия Ивановича, ее смерть, похороны, его одиночество...

Работа моя началась именно с этой последней части, но я понимал, что читать только этот отрывок нельзя и что нужно решить, возможно ли читать всю повесть целиком. Успокаивало меня то, что в первой, большей части повести было много теплого юмора и вообще вся эта часть была, безусловно, близка моим исполнительским возможностям. Я понимал, что более трудной для меня задачей явится овладение последней частью повести, которая, собственно, и воодушевляла меня на всю эту смелую и рискованную попытку. Каждый раз, работая над повестью, я обливался слезами, закрывшись в своей комнате.

Эти занятия были для меня какой-то духовной ванной, духовным освежением. Я выходил из комнаты потрясенный, весь в слезах, но вместе с тем радостный, обновленный, одухотворенный.

Вот уж действительно я жил думами героев, их печалями, плакал их слезами, так как мои слезы становились уже слезами Афанасия Ивановича.

Наконец я решился прочитать повесть дома нескольким моим друзьям. Я не узнавал себя, я был скован. Но слушали со вниманием. Ободренный этим вниманием, я с большим волнением впервые исполнил «Старосветских помещиков» с эстрады. Я чувствовал, что даже в первой половине повести я был еще более скован, чем когда бы то ни было. Текст владел мною, а не я текстом. За тридцать минут я не смог разогреться, увлечься, разойтись. Когда же наступила последняя часть, то я замкнулся в себе, зажался, сухим у меня получилось горе Афанасия Ивановича, сухим было и отношение автора, от лица которого я читал.

Прием слушателей был средний, но, пожалуй, все-таки терпимый. Я выступал с повестью еще несколько раз и только в отдельных местах вырывался из плена литературного материала и моей собственной скованности. В этот первый для меня период чтения «Старосветских помещиков» мне пришлось читать их в моем открытом концерте в Доме ученых. Чувство ответственности за это выступление, к сожалению, не помогло мне развязаться, я был снова скован. Связанность и неуверенность заставили меня быть сдержанным, скупым, и я предпочел отказаться от ряда мизансцен и внешних выразительных приемов, не оправдываемых моим внутренним состоянием. Мне казалось, что я обеднил этим мое исполнение, оно стало серым, скучным. Я был очень недоволен собой. Каково же было мое удивление, когца я после концерта встретил моего товарища, актера, а в дальнейшем и режиссера В. Канцеля и он сказал мне, а я, хорошо зная его взыскательность, не мог не поверить его искренности, что он потрясен моим чтением, потрясен теми простыми средствами, которыми я заставил слушать и увлек за собой зрительный зал. Его оценка была мне очень нужна. Она помогла мне победить мою мнительность, недоверие и к самому себе и к зрительному залу. В следующий раз я читал с верой в себя, с верой, что в зрительном зале сидит большинство «Канцелей». Так, только после двух-трех десятков моих выступлений я почувствовал, что в какой-то степени стал овладевать литературным материалом. Но поверит ли мне читатель, если я ему скажу, что понадобилось пятнадцать—двадцать лет работы для того, чтобы я счел себя полностью удовлетворенным своим исполнением. По крайней мере, я прекрасно помню, что и через десять лет после «премьеры» бывали порой случаи, когда литературный материал и зрители владели мною, а не я ими.

Через пятнадцать—двадцать лет я пришел к власти художника, к ощущению своего мастерства. Но это не значит, что я перестал работать над этим произведением. Критика моих товарищей помогла мне осознать, что я слишком полюбил моих героев, старых помещиков, что я чрезмерно умилялся ими и этим уходил от Гоголя и отходил от точного авторского отношения к своим героям. Я начал убирать эти появившиеся в моем исполнении неверные краски, которые, несмотря на эмоциональную насыщенность, уводили меня в сантименты любованияя гоголевскими героями вместо объективного и мужественного преклонения перед торжеством любви. Любви, которая оказывается сильнее смерти даже в этих скромных, порой ничтожных, но чистых душой обывателях. Незаметно для себя, сложными путями я пришел к пониманию сквозного действия этого произведения.

Значение сквозного действия – гениального открытия Станиславского – я понял, осознал и открыл на собственном опыте. Актеру необходимо не только понять теоретически значение сквозного действия, понять умом, но и практически открыть в себе и осознать самую силу сквозного действия всем своим творческим существом в работе над каким-либо образом, чтобы потом, в дальнейшей работе, нельзя было бы обойтись без него, и снова органически не тянуться за новым сквозным действием для нового создаваемого образа. В верном прослеживании сквозного действия для образа, в возникшем ощущении этого сквозного действия актер обретает огромную силу и помощь для более мощного и ясного выявления каждого образа. К этому я пришел уже в Малом театре. Из Малого театра я перенес это новое для моей работы понимание и в работу над художественным словом. А работа над художественным словом, которая началась для меня задолго до поступления в Малый театр, послужила для меня мостом и имела большое значение при поступлении в Малый театр. Вот как сложно и путано складывается творческая жизнь актера.

После исполнения «Старосветских помещиков» мой репертуар очень быстро стал расширяться. Я уверенно стал выбирать авторов, осмелился взяться и за Пушкина, довольно быстро и увлеченно приготовив к исполнению «Сказку о золотом петушке», а затем и «Домик в Коломне».

Для «Золотого петушка» я нашел очень яркие, внешне выразительные краски, и вообще весь этот период моего чтения был характерен «театральными» приемами на эстраде. Так, например, читая про царя Дадона и встречу его с шамаханской царицей, я со словами: «И потом, неделю ровно, покорясь ей безусловно, околдован, восхищен, пировал у ней Дадон» – в середине фразы, как бы с подкошенными ногами, падал на колени перед шамаханской царицей, произнося уже на коленях, расслабленно и старчески восхищенно, в образе Дадона, конец фразы, а после небольшой паузы легко и плавно (показывая зрителям свою натренированность) подымался с колен и начинал читать дальше: «Наконец и в путь обратный со своею силой ратной и с девицей молодой царь отправился домой» и т. д.

Много было найдено оригинальных, неожиданных и свежих интонаций. Чтение «Сказки» имело большой успех.

Но в дальнейшей работе над этой вещью я многое убрал, смягчил. И, мне кажется, правильно сделал. Ведь раньше «театральные приемы» в моем исполнении не столько выявляли и помогали звучать стихам Пушкина на сцене, сколько отвлекали внимание зрителей от них звучанием моей собственной персоны. Ильинский «оригинальной его трактовкой» начинал выпирать в стихах Пушкина, что вряд ли было нужно. Яркость же и театральность чтения я в соответствующей мере в дальнейшем старался сохранить.

В это же время я начал читать басни Крылова. Работа над ними протекала примерно так же, как над «Золотым петушком». Меня главным образом увлекали внешние оригинальные находки и интонации. Я, пожалуй, чрезмерно увлекся показом и изображением зверей и животных, звукоподражаниями, что превращалось неожиданно для самого меня в главное. До слушателя и зрителя не столько доходил смысл басен, сколько ему нравилось искусное перевоплощение или изображение животных. Мимика свиньи, поведение моськи, мяуканье слов у кошки принималось и нравилось публике, но мне пришлось призадуматься над тем, чтобы заставить все эти яркие краски служить смыслу басни, а не быть лишь демонстрацией актерской выразительности. Занятный урок я получил от моего четырехлетнего сына. Он очень любил, когда я ему показывал служащую на задних лапках собачку-пуделя, обезьяну, ловящую мух, лающую моську. Но вот как-то я читал ему стихи Маршака «Лодыри и кот», в которых я мимировал и усердно имитировал мяуканье кошки на удобных для этой цели гласных слогах. «Замя-у-у-кал ж-а-а-лобно серый кот. Мне коту ус-а-а-а-тому скоро год» и т. д. Он вдруг прервал мое чтение и сказал: «Папа, читай просто». Я воочию увидел, что ему прежде всего хочется понять смысл и содержание читаемых стихов. Украшательства и «краски» заслонили содержание и мешали восприятию.