Сам о себе

Многие сверстники перегнали меня, продолжая совершенствоваться и в театре и в кино. Я остался вне театра, вне кино, а занимался только художественным чтением. Времени у меня для этого было достаточно. И художественное чтение не только оказалось более полезным для меня, чем об этом можно было думать, но прежде всего помогло мне не прекращать творческой работы. А полная остановка для актера смерти подобна. Очень мало зрителей, представителей театральной общественности знало, что я не остановился в своем развитии и что художественное чтение открывало для меня новые творческие возможности в театре и кино: мало кто интересовался и слышал меня, а еще меньше было тех, кто надлежащим образом расценивал мою работу по художественному слову.

На пути актера и каждого работника искусств, чье имя стало любимо народом, стоят опасности. Если любовь и уважение приходят к нему в результате упорного труда и совершенствования, то эти любовь и уважение непоколебимы. Но если в такой любви есть доля чрезмерного минутного восхищения, рекламной шумихи, преувеличенной захваленности или вульгаризации любого вида, то неминуемо наступает и обратная реакция.

В моей творческой деятельности наступил момент, когда мне надо было осознать свое положение, понять и примириться с подобной реакцией, так как она была, по сути дела, закономерной. Единственным выходом из создавшегося положения мог быть пересмотр своих позиций, путь самосовершенствования и отхода от лихорадочных, суетливых потуг борьбы за утверждение «своей славы», а вместе с этим утверждение мелких, ставших порочными, своих штампов и «доходчивых» приемов. Я чувствовал себя Мальволио из шекспировской «Двенадцатой ночи», когда ему открылись слова: «Сбрось свою кожу и явись свежим». Рядом с ними вспоминаются последние слова сонета Китса о славе:

Ты с ней простись учтиво, и рабойОна пойдет, быть может, за тобой.

В то время мною руководило чувство, а не голова и рассудок. Шестое чувство толкало меня на новую, живую работу, на новую творческую жизнь, на пересмотр и усовершенствование мастерства. Голова моя определяла только одно, что работать мне негде. Столь дорогое в годы зенита время улетело. Прошло три года с тех пор, как я ушел из театра и неудачно попытался обосноваться в кино, а новых перспектив вообще для какой-либо работы в театре или кино не было. Первый год я утешал себя тем, что отдыхал от театра и кино, мазания физиономии, от надоевших костюмов, от грязи и пыли. Это было смешное утешение. Через год я ужасно скучал. Не так уж я был удивлен и удручен, что мне не было никаких предложений из театров. Но их все же не было! Для меня настало очень тяжелее время. Тяжелое и критическое. Можно было озлобиться, обидеться. Но, к счастью, этого со мной не случилось. Я понимал, что обижаться не на что. Да и не на кого. Ведь никто лично меня не травит и не давит на мою индивидуальность. Мой кризис обусловили те же самые объективные обстоятельства и тот самый поступательный ход советского искусства, которые в первые годы моей работы вынесли меня вперед и благоприятствовали моему росту. В дальнейшем я смог самостоятельно очистить от всяческой шелухи и засоренности свое мастерство, пересмотреть органически свои вкусы, подчас не свойственные мне, а привитые со стороны. Я стал больше внимать своему собственному вкусу и собственной оценке многих явлений в искусстве.

Но опять-таки надо повторить, что анализировать свою деятельность легко теперь, оглядываясь назад. Тогда же совершенно определенно больше работали чувства и эмоции, нежели разум. Все хорошее рождалось и постигалось эмоционально и органически. Я, как художник, перестал любить в своем актерском искусстве плохие, преходящие, наносные качества, так как передо мной вырастали новые, более глубокие неизведанные задачи и цели моего искусства, которыми я начинал восхищаться и которыми затем мне предстояло овладеть, а затем и полюбить всей душой. Полюбив это новое, более совершенное, я еще больше осознавал никчемность или слабость старых приемов, старых навыков игры, которые, таким образом, выявлялись мною как штампы, тормозящие дальнейшее совершенствование. Если я искал хороших садовников в Комитете по делам кинематографии и не находил их, то мне больше повезло в Комитете по делам искусств, куда я в конце концов обратился после трехлетней вынужденной бездеятельности.

– Я обращаюсь к вам, – сказал я одному из руководителей Комитета, – для того, чтобы вы знали, что положение, в котором я оказался, меня никак не устраивает. Наверное, вы думаете, что я сознательно ушел из театра и кино, занимаюсь концертной деятельностью и что меня это положение вполне устраивает. Если это так, то это неверно! Я оказался в таком положении только потому, что в кино мне не дают работы, а с тех пор как я ушел из Театра Мейерхольда, меня ни в один из театров Москвы, Ленинграда или периферии не приглашают.

Через некоторое время мне сообщили, что есть два театра, куда, по мнению руководителей Комитета, я бы мог поступить. Это Театр имени Евг. Вахтангова и Малый театр.

– Конечно, ближе всего по духу и родственны вам вахтанговцы. Что касается Малого театра, то, нам кажется, что и там вы могли бы попробовать работать, но боимся, что у стариков Малого театра при одной постановке вопроса о вашем поступлении от ужаса вылезут последние волосы.

К сожалению, как впоследствии я узнал, вахтанговцы отклонили возможность моего поступления в их театр, и вопрос о моем использовании снова повис в воздухе. Вскоре художественным руководителем Малого театра был назначен И. Я. Судаков, режиссер Московского Художественного театра. Я не был знаком с Ильей Яковлевичем, но он, как оказалось, знал меня как актера Театра Мейерхольда, как актера Первой студии, Театра имени В. Ф. Комиссаржевской, наконец, слышал меня и на моих концертах. Все это заставило его поверить в мои потенциальные актерские возможности для Малого театра. Придя в Малый театр, ему, по-видимому, хотелось опереться в этом театре и на свежие актерские силы. Подумал он и обо мне, пригласив меня побеседовать с ним и с исполняющим обязанности директора Малого театра З. Г. Дальцевым.

Незадолго до этого В. Э. Мейерхольд снова позвал меня обратно в театр. И я был в раздумье: вернуться в Театр Мейерхольда или идти в Малый? Я побывал у Всеволода Эмильевича и застал его и Зинаиду Николаевну в состоянии депрессии. Положение театра было плохое. Зинаида Николаевна была к тому же больна. Я, как никогда, был охвачен желанием главным образом просто, по-человечески помочь Всеволоду Эмильевичу. Приход мой к нему как бы решал все. Для меня стало ясно, что я вернусь в его театр. Но в то же время я понял, что Мейерхольд ничем не горит и у него нет никаких планов. «Возвращайтесь в театр», – говорил он. Но что я буду делать в театре, для чего вернусь – все это было для меня неясным.

Я вспомнил, как один из актеров театра рассказывал за несколько дней до моей встречи с Всеволодом Эмильевичем о том, как пал Театр Мейерхольда за последние годы. «Напрасно вы расцениваете положение театра, исходя из 1935 года, – говорил он. – Положение ухудшилось. Можно только мечтать о возвращении к состоянию 35-го года». Вспомнив об этом, я сказал Всеволоду Эмильевичу: «Дело ведь не в том, что вернусь я. Неделю назад ушли Гарин и Мартинсон. Надо, чтобы все вернулись. Надо и вам осознать положение театра. Мы верим вам! Кликните клич! К вам возвратятся и Охлопков, и Бабанова, и я, и Мартинсон, и Гарин, и Царев, и другие. Верните былое внимание театру. Решите, что ставить! Неужели вы, с вашими актерами, не сможете найти пьесы, которые прозвучат. Я убеждаю вас отбросить все обиды, все счеты и открыть двери возрожденного театра. Даже внешняя организационная перестройка и декларация о новых путях вашего театра привлечет к вам пристальное внимание театральной Москвы. Пусть увидят, что все мейерхольдовцы снова мобилизовались во главе с вами».

Мейерхольд понуро слушал меня, а через три дня была напечатана статья П. Керженцева в «Правде», предрешившая закрытие театра. Еще месяц продолжались судороги театра. Я вместе с Яхонтовым и другими друзьями приходил навещать Мейерхольда. Убеждали его выступить по поводу статьи. «Все неверно в этой статье», – говорил он. «Ну, хорошо, – говорили мы, – пусть Керженцев неправ в 90 процентах своей статьи, но вы-то сами, Всеволод Эмильевич, прекрасно знаете, что много было и ошибочного на пути театра. Было много спорных экспериментов, от которых вы теперь отказываетесь на практике, так откажитесь от них и теоретически, признайте хотя бы свои неоспоримые ошибки. Вы не удержали ваших учеников в театре, исправьте и эту ошибку, попытайтесь собрать их вокруг себя. Объявите об этом во всеуслышание». – «Я ничего не делал неправильного по моей совести художника. То, о чем вы говорите, – это все мелочи. Напишите вы все, что сочтете нужным, от моего имени. Я подпишу. Сам писать не буду». Конечно, никто ничего не написал за Всеволода Эмильевича. Возможно, что он был прав. Как показало дальнейшее, на этом этапе его деятельности вряд ли помогло бы и его выступление. Сам же он не был в состоянии бороться за жизнь своего детища, своего театра.

Очень скоро было объявлено о последних спектаклях Театра имени Мейерхольда.

Мне не пришлось делать выбор. Вернуться обратно к Мейерхольду я уже не смог, так как театр был закрыт.

15 января 1938 года я вступил в труппу Малого театра.

Незадолго до поступления туда счастье улыбнулось мне и в кино. Г. В. Александров пригласил меня на съемки фильма «Волга-Волга», в котором я должен был играть роль Бывалова. Хотя это и не была та самостоятельная работа по созданию фильма, о чем я мечтал, но сценарий был достаточно интересен, а Александров был уже большим режиссером-мастером, у которого можно было многому поучиться. Правда, некоторые сомнения у меня возникали. В сценарии роль Бывалова носила несколько бледный и неопределенный характер, но, поговорив с Александровым, я убедился, что на данной основе можно создать интересный сатирический образ, он обещал мне, что роль в согласовании со мной будет дописана и «дожата» уже в процессе съемок. Хотя я и недолюбливал таких «дожатий» на ходу, раздумывать было некогда, я поверил Александрову. И действительно, его обещания не оказались пустыми словами: все, что можно было «дожать», развить и расцветить целесообразно в рамках сценария, было сделано для роли Бывалова.

Большая часть съемок происходила на натуре. Для этого из Московского речного порта выехала целая флотилия. На небольшом пароходе «Памяти Кирова» были размещены достаточно удобно участники экспедиции. Затем буксир вел игровой пароход «Севрюгу» и игровую баржу. Из Южного порта мы поплыли по Москве-реке и Оке к Горькому, где и начались съемки. Затем мы пошли на Каму, где около Сарапула прошли съемки ряда объектов. Следующий комплекс съемок происходил близ Перми, в устье реки Чусовой. Здесь экспедиция разделилась на две группы, и часть актеров поехала сниматься на плотах в верховья Чусовой. Затем мы поплыли вниз по Каме и по дороге, опять главным образом у Сарапула, доснимали ряд сцен, выплыли на Волгу и у Жигулей закончили экспедиционную часть съемок. В октябре – ноябре Г. В. Александров уже на Московском море и канале Москва – Волга успел захватить последнее солнце и доснять всю нужную ему натуру. Около станции «Левобережная», на канале Москва – Волга, была доснята сцена на пароме, которая вначале снималась в устье Чусовой.