Сам
Шрифт:
Хлипкость докторского характера была отвратительна Курнопаю, однако он побежал за чемоданчиком, положив Милягу под ливанским кедром: ради него ведь, Курнопая, Миляга пустился на преступный служебный риск.
Пустынна родонитовая набережная. И «дипломат» исчез.
От огорчения Курнопай позаглядывал за парапет, словно оттуда мог закинуть сюда свои щупальца кальмар и утянуть чемоданчик в воду.
Надо было торопиться. Когда еще доплетешься с Милягой? Он пустился бежать, но его обогнал белый автомобиль и загородил путь. За рулем, смеясь и покачиваясь, сидела белокожая девочка. Ожерелье кровавого янтаря летало по острой, теперь обтянутой свитером груди. Голову, надвинутый на челку, чтоб не
— Любимца САМОГО и главсержа Болт Бух Грея, внука Лемурихи, посвященца Фэйхоа, сына Каски и Чернозуба приветствует Кива Ава Чел — студентка колледжа военных переводчиков, дочь члена Сержантитета по вопросам электроники Аво Леча Чел и членши правительства по проблемам посвящения Авы Лечи Чел.
Лицо Кивы Авы Чел сияло давно прижившимся восхищением. В училище термитчиков каждый день проводился час мимикрии. Приезжали актеры, имевшие звания светских офицеров: они вырабатывали у курсантов доблестную строгость, задорный восторг, улыбку преданности, маски агрессивности и несгибаемости для устрашения противника, притворства и дураковатого наива на случай плена или выведывания тайн у иностранцев.
На восхищенную девочкину маску он ответил ровным, по терминологии мимикрологов, неподкупным приветствием (маска неподкупности лепилась и на случай вербовки в шпионы):
— Салют, Кива.
В специальной школе посвященок она отлично усвоила нормы поведения с посвятителем. Не уставать восхищаться им. Для мужчины, поскольку он страдает склонностью к самобоготворению, прежде всего важно поклонение, а не красота посвященки, не богатство, не ум; если он клюнул на восхищение, то уместно переходить к сближению, будто знает его тысячу лет, принимает таким, каков он есть, и это позволит с первой же минуты осуществлять диктат методом нежности.
Кива Ава Чел решила, что заход,основанный на расстилающемся восхищении, удался. С ласковой повелительностью она позвала Курнопая в машину:
— Ку, быстренько садись рядышком в машину. Мигом умчимся. Несказанный Бэ Бэ Гэ ждет.
Свойскую покровительственность обращения Курнопай не выносил даже со стороны главпеда училища термитников и сразу насупился, хотя перед ним была, наверно, безобидная девушка.
— Не могу, — угрюмо сказал он. — Плохо главному врачу. На автомобиле туда не проедешь. Сперва донесу до приемного корпуса…
Кива передразнила Курнопая, но, как отметил он про себя, маска на ее лице ничуть не смазалась.
— У термитчиков суровое воспитание, но и оно не может сделать черствым доброе сердце. Будь главсержем, наградила бы тебя орденом Смелости первой ступени. Главврачу плохо — уважительная причина. Но нельзя думать ни о ком, когда призывает светозарный Бэ Бэ Гэ.
— Не могу. Будет подло.
— Гу, бу-бу… Ты, доблестный термитчик, не знаком с дворцовой этикой. Эх, ты, бу, гу-гу. Пять лет ожидал главсерж этого дня. И еще кое-что. Головорезу номер один прочат огромное будущее. Погубишь блестящую карьеру.
— Погублю так погублю.
— Ку, тебе не простит САМ, главсерж и народ. Садись рядышком.
В сердцах Курнопай сел в автомобиль, да так хватил дверцей, что произвел нарушение в системе, управляющей стрельбой. С минуту строчили пистолет-автоматы, срезали деревья, кусты, пробивали навылет каменный парапет.
Как он дрожал, Курнопай, что кто-то нечаянно застрелен, пока ехали от набережной к шоссе; там никто не обнаружился, и у него осталась тревога только о Миляге. После, на крутом уклоне, с волос Кивы соскользнул золотой обруч. Больно взволновался Курнопай из-за предположения, не она ли предназначена ему в посвященки. Давеча, увидев рядом с медноголовой девочкой Киву, он еще ведать не ведал о том,
но как бы перенес ее образ к себе в душу, а ту, конопатенькую, пусть она картинна до соблазна, оставил лишь в запасниках созерцательной памяти. Жестоко наше зрение, самовлюбленно, без спроса отбирает тех, кто ему понравился, словно мы, кому оно принадлежит, одни вольны и полномочны выделять,будто от отобранных да отсеянных нами ничто не зависит.Страдание Курнопая усилилось и разветвилось при мысли, что он порочен, ибо беспрепятственно пропустил к себе в душу, где обитала единственная Фэйхоа, жаркощекую Киву Аву Чел. Попробовал защитить себя оправданием: допустил-де из-за мужского одиночества, длившегося целых пять лет; если бы мальчишкой он не вкусил Фэйхоа, то и не манило бы к ней, и не воплотилась бы теперь в чувства девушка, с которой и слова-то не сказал. Но он сразу же отрекся от самооправдательной уловки, расценив ее как предательство Фэйхоа, и холодно покинул автомобиль, и не оглянулся на портике виллы, хотя Кива Ава Чел благодарила судьбу на горькой нотке обиды перед плачем за то, что ей довелось ехать в одном автомобиле с Курнопаем, любимцем САМОГО и держправителя Болт Бух Грея, посвященцем фаворитки номер один Фэйхоа…
Курнопая ожидали два «штангиста» — стволы шей, бугры мышц, тугие наколенники. «Штангисты» оказались банщиками, массажистами, педикюрщиками, парикмахерами. Парили вересковыми вениками в бане, рубленной из аризонского кипариса, сталкивали в ключевой бассейн, снова парили и сталкивали, каждый вершок тела прокрутили, пооттягивали, промяли, лицо побрили, навили кудри на голове, покрасили фиолетовым лаком ногти.
Одевали его гвардейцы Сержантитета. Ко дворцу препроводили десантники в защитных кедах, в комбинезонах из ткани, меняющей окраску под цвет растительности, валунов, строений, в маскировочных шапочках из такой же ткани, над которыми покачивались желтые впрозелень попугайчики из поролона.
Только теперь стукнуло в башку, что сегодня, куда бы он ни направлялся, над травой, среди листвы деревьев и кустов возникали синтетические попугайчики.
Возле дворцового эскалатора Курнопая встретил и приобнял прежний помощник Болт Бух Грея. Это он в день посвящения знакомил его с Фэйхоа. Приветливость помощника, как солнце в полдень, излучала странную энергию: ты был у нее на невидимой привязи, от которой хотелось освободиться.
«Сановник-демократ», — неожиданно подумалось Курнопаю. Он удивился, что так ехидно подумалось, и отметил, что нос помощника закрючился за счет раздавшихся щек, а бакенбарды распушились и выкруглились.
— Державный правитель ждет своего Курнопая, исходя нетерпением, — сказал ему помощник как о ком-то другом и даванул его подбородок. — Ух, бутуз! С цепочкой высококастовых родился! Курнопая, понимаешь ли, ждет Бэ Бэ Гэ. Но Курнопай пренебрегает нетерпением благодетеля Самии. Так или не так?
— Никак нет, господин державный сержант.
— Неужто Курнопай глух к неофициальному общению? С Курнопаем говорит не старший чином — единомышленник. Не правда ли, давно позабытое нетерпение означает своего рода преодоление пресыщенности?
— Не могу знать, господин держсержант.
Курнопай придуривался оболваненным службистом, чтобы отсечь опасное панибратство, а также лукавство, оно не обещало приязни. В училище он обострил чутье на подвохи, обычно возникавшие по зависти. В помощнике проглянул соперник: боится потерять доверительное, на грани интимности влияние на властелина.
Улыбается сержант, теребит крученую, из золота бахрому на шортах, но все еще не верит, будто перед ним Курнопай, ум которого, как огнестрельная плазма, залит в патрон и способен выполнять лишь испепеление.