Сама жизнь

А как отец Добровольские относился к православию?

Очень хорошо. Я однажды привезла к нему одного человека, который только собирался креститься, но по самому типу личности, по видовым признакам, я бы сказала, был прирожденно русско-православным. Нелепый, кроткий, пьющий, реставратор по профессии. Да еще упомянут в положительном контексте в бессмертной поэме «Москва-Петушки».

Так вот, патер как его увидел – закричал: «Ой, как я скажу, Иоанново сокровище! Православие! Иоан-ново сокровище!»

Реставратор мой (не крещенный даже еще) очень смутился. Чуть не заплакал от стыда.

Наша беседа подошла к завершению. Скажите, он, получается, великий человек?

Я думаю, он не столько великий, сколько святой. У меня в этом нет никаких сомнений.

Я хочу в конце сказать два слова вот о чем. Иногда патер приезжал в Вильнюс и встречался, так сказать, с обращающимися. Он с ними много гулял и всегда заходил в кафе. Это была проверка. Сидят они

за столиком, пьют, допустим, кофе. И отец Станис-ловас всегда складывал блюдечки, тарелки, чашки-ложки так, чтобы женщине с тележкой было удобней их убрать. Неофит, горячо делившийся своими высокодуховными проблемами, как правило, одергивал старика: «Да бросьте Вы! ОНА уберет».

У него было много таких тестов, и когда в конце прогулки они выходили на площадь Гедимина, к колокольне, он говорил: «Манюсенький! Так тебе сейчас не надо в Церковь. Ты будешь фарисей, они Бога убили. А это нехорошо. Научись убирать за собой, считаться с другими людьми, слушать других». Одним словом, туфельки надо ставить ровно.

Вопросы задавал Сергей Юров

У отца Станислава

Увижу и скажу: «Ослы, мои друзья! Меня зовут Франциск, и в рай собрался я».

Франсис Жамм

Как-то к отцу Станиславу приехал один неофит. Францисканец, кующий «солнышки», ему не понравился, какой-то не особенно духовный. Месяца через два патер (как все его называли) рассказывал: -И говорит, и говорит: «Я-в духе!». Великие святые не сказали «я – в духе»…

*.*.*

Отец Станислав написал письмо отцу Александру, которого очень любил. Там была фраза: «О, как тяжек пастораций в великом Бабилоне!».

*.*.*

К отцу Станиславу решил поехать один сановитый священник. Мы объяснили ему, как добраться (кажется, на машине) отсюда, из Москвы, а потом нас чуть не убили: «Да как можно, да он стукач!» – и т. д., и т. п.

Приезжаем к патеру, и он говорит:

–Какой побожный этот отец N! Ах, какой побожный!

*.*.*

Приехали к патеру гости из Москвы. Вечером помыли пол в сенях, а он тем временем был в храме. Возвращается и узнает, что приходила еще одна пара, но наши их выгнали, нельзя же топтать пол. Побегав по осенним полям – от дороги там километра три, – он, слава Богу, нашел и вернул несчастных. Интересно, что бы они делали? Вдоль шоссе домиков нет, до них довольно далеко.

*.*.*

Приехали другие гости, поговорить о том, креститься ли. Утром в воскресенье патер пошел служить, а они набрали грибов, начистили картошки и рады, что его ждет обед. Однако крещеные люди, которые были с ним в храме, молча выбросили еду в окно, а потом сообщили, что в воскресенье работать

нельзя. Интересно, крестились ли те, первые, или нет? От эмоций я забыла спросить об этом патера, когда он восклицал:

–И где вы таких берете?!

Мы – это москвичи. Хотя и про «своих» он говорил:

–Какое католичество? Национализмус и язычество.

*.*.*

Наверное, этот рассказ всем надоел, но не все же его слышали. Когда моя дочь Мария готовилась к конфирмации, он ей сказал:

–Ты помни одно: со всеми считайся, а туфельки ставь ровно.

*.*.*

В очень тяжелую пору, постом 1981-го или 1982-го, мы с отцом Евгением Гейнрихсом приехали к нему. Отец Евгений служил литургию Василия Великого, патер прислуживал в перчатках с отрезанными пальцами. Потом, уже в домике, он жаловался на контркультурных юношей, которые учили его чему-то восточному и целые ночи разговаривали, а может – включали музыку. И тут он, впервые изменив своей кротости, стал почти кричать:

–Чужие боги! Чужие боги! Проклятая Будда!

Проклятая Кришна!

(Замечу, что он умилялся дружбе Мёртона с Суд-зуки. Объяснять или не надо, что противоречия здесь нет?)

*.*.*

Однажды мы приехали к патеру с моим крестником Лёней. Тот думал, не перейти ли ему в католичество. Патер очень удивился и стал восклицать, имея в виду православие:

–Сокровище Иоанново! Сокровище Иоанново!

Мы несколько смутились, хотя вообще-то – зря.

*.*.*

Летом 1972 года три человека, живущих у отца Станислава, пошли за покупками в Крекенаву. Путь -километров десять, жара. Советские пельмени в утлой коробке превратились в картонно-тестяную массу. Посмотрев на нее перед тем, как войти в домик, гостья А сказала:

–Вот ты (ее муж, гость В) бросил бы мне этот комок в физиономию, а потом просил бы прощенья.

Вы (гостья С, их друг) съели бы его, заверяя, что очень любите бумагу. И то, и то омерзительно. Посмотрим, что сделает патер.

Увидев комок, Станислав радостно воскликнул:

–Так будем разлеплять!

Снова у Станислава

1

Одна женщина ехала к патеру и еще в Вильнюсе позвонила домой, в Москву. Случилось так, что она подключилась к разговору, сводившемуся к тому, что

старый преподаватель (ее отец) объяснял студентке, в каком случае она получит то ли зачет, то ли пятерку. Женщина повесила трубку и плакала до Па-бяржяй включительно. Приехала, сказала все патеру, заливаясь слезами.

–Ну, что ж… – задумчиво ответил патер. – Еще немножко, потом он будет болеть, потом – очень каяться, а Бог-то ждет, у Него терпения много.

Так все и вышло.

2

Патер стряпает Великим постом, растворяет в воде «суп с наполнителями» (вспомните бледный бумажный пакетик!). Молодой священник, подозревая, что «наполнители» – скоромные, жарит картошку фри. Патер причитает: «Гордыня воздержных, ах, гордыня воздержных! Чем Бог от нее спасает? Грехом или горем. Но ведь жалко, они такие неприятные!»

Даже патер не догадался, какой ход сделает Бог. Молодой священник полюбил свою прихожанку и, промучившись года три, сложил сан. Теперь у них двое детей, Екатерина и Василий.

Мало того: точно тогда, когда он уходил, Иоанн Павел II печально приветствовал тех, кто не выдержал целибата.

3

Цвета у патера – кенозис и слава. Особый, литовский оттенок, от льна до серого дерева – и сверкающая медь кастрюль, из которых он кует «солнышки».

А «вербы», то есть палочки с легкими сухими цветами, и сами по себе – чистейший кенозис. Мы с тайными священниками той поры называли такие оттенки «кешеватыми», по имени Кеши, моего серого кота.