Самая долгая ночь
Шрифт:
Локомотив снова прогудел — два коротких гудка, и они на всех парах пронеслись мимо переезда. Река чувствовала плечо Леонарда рядом со своим. Ее пальцы переплелись с его пальцами. Она чувствовала исходивший от его плаща легкий запах американских сигарет, и запах этот вселял в нее чувство безопасности.
Свободную руку Река положила на пальто и нащупала очертания листа бумаги, который она, аккуратно сложив, сунула во внутренний карман. Тогда, на чердаке, она еще не закончила свой набросок, однако и его было достаточно, чтобы увидеть ту печаль, что она вложила в глаза портрета. Его глаза. Просто удивительно, как они из молочно-серых порой становились почти черными. Достаточно того,
Затем открыла их и посмотрела на него. Такой мужчина, как он, ей в жизни встретился впервые. Может, все американцы такие? Сильный, мужественный, гордый? Какой свирепый у него был вид тогда, на польдере, когда ей казалось, что он вот-вот нажмет на спусковой крючок пистолета. Нет, ему наверняка было страшно, тогда всем было страшно, но он был готов воспользоваться им. Прости меня, папа, мысленно сказала себе Река, но Леонард никогда бы не сказал, что все, нам всем конец, после того, как выкрикнули его имя, чтобы отправить в расход. Он бы стоял за себя до самого конца.
А поскольку они сидели, тесно прижавшись друг к другу словно любовники, при этой мысли Река даже слегка покраснела, и в принципе нетрудно было представить, что другие пассажиры в их купе — обыкновенные путешественники, то она склонила голову ему на плечо. Этот поезд вполне мог идти в Брюссель или в Копенгаген, и она могла ехать туда провести выходные дни вместе со своим возлюбленным.
— Поцелуй меня, — прошептала она Леонарду, однако, не решаясь поднять головы, чтобы заглянуть ему в глаза.
Он положил ладонь ей на щеку, рядом со шрамом и повернул ее голову к себе. Река закрыла глаза. В эти мгновение Аннье исчезла из ее внутреннего взора, а сердце, хотя и продолжало биться бешено в груди, но теперь уже не от страха. Леонард поцеловал ее в губы, его рука погладила ее шрам. Затем он скользнул ладонью ей на шею, прижимая ее к себе, и по плечам тотчас пробежал холодок. Губы ее раскрылись навстречу ему, кончики их языков соприкоснулись раз, другой. Голова пошла кругом, а она все сильнее и сильнее отвечала на его поцелуй. Нога ее задрожала, но Леонард так и не оторвался от ее губ.
Словно в полусне она услышала, как кто-то в купе сказал:
— Mewrouw, dat is niet gepast, mewrouw? [19]
Ее назвали замужней женщиной, женой. Впрочем, она пропустила это замечание мимо ушей. Губы Леонарда все еще были прижаты к ее губам, и она вдыхала его американский аромат, ощущала тепло его тела, особенно, когда он положил вторую руку ей на грудь.
— Monser? Er zuten hier kinderen. [20]
Вновь раздался свисток паровоза, стальные колеса вновь проскрежетали по рельсам, состав, не сбавляя скорости, вписался в очередной поворот, и их еще сильнее прижало друг к другу.
19
Мадам, разве это не подходит?
20
Господин? Здесь есть дети.
Река в последний раз прикоснулась языком к губам Леонарда и мягко отстранилась от него.
Она не смела посмотреть ему в глаза. Вместо этого она посмотрела на его руку, которая, соскользнув с ее груди, теперь лежала у нее на коленях. Рука, по которой словно рельсы пролегли две параллельные линии. Она прикоснулась к
его руке, и их пальцы сплелись снова.— Ik ben zo bang, — сказала она, не решаясь посмотреть в его серые глаза, а затем добавила, уже по-английски. — Мне страшно.
Леонард ничего не ответил, лишь высвободил руку и, поднеся к подбородку, приложил палец к ее губам — мол, ничего не говори.
Весь путь до Хоогхалена они неслись со скоростью пятьдесят километров в час. Странно, но им навстречу не попалось никого, лишь горстка голландских детей, игравших рядом с железнодорожным полотном возле Цволле. Состав летел мимо, и дети махали руками. Не было слышно никакой стрельбы, ни один еврей не спрыгнул с поезда, никто не попытался вскочить в него на ходу.
Похоже, что коротышка-голландец все же ошибся насчет поезда. А может, и не только поезда, а вообще ошибся.
Состав медленно, задним ходом въехал на ветку, что тянулась последние пять километров до Вестерборка. Было слышно, как колеса ударяются о рельсы. Спустя пятнадцать минут, как только ворота Вестерборка распахнулись, Пройсс высунулся наружу, под дождь, чтобы бросить взгляд во всю длину поезда, пока локомотив втягивал вагоны на территорию лагеря.
— Ну что я вам говорил, ничего, — произнес Гискес, не скрывая своего раздражения. — Теперь сами видите, что они отказались от этой затеи. Мы переоценили этих людей. Они либо бежали, либо ушли в подполье. Как бы там ни было, это, насколько я понимаю, ваш последний поезд? До четверга, как сказал вам тогда в подвале ваш коротышка.
Пройсс вытащил из портсигара последнюю сигарету, закурил и выпустил в окно дым. Двигатель наконец умолк, тендер следующего вагона стукнулся о локомотив, и железный пол под ногами Пройсса слегка покачнулся. Он поднял воротник мундира. Когда он в спешном порядке покидал Ойтерпестраат, то позабыл прихватить с собой плащ, и шагнул к лестнице, что вела вниз.
— Вы куда? — удивился Гискес.
— Сейчас вернусь. Наш толстяк-голландец в синем костюме, должен был уже давно приехать сюда в моей машине. Пойду его поищу. Мы с ним вместе вернемся в Амстердам.
— Я спросил вас, Пройсс, куда вы?
Пройсс обернулся на Гискеса.
— К коменданту лагеря, куда же еще. Я еще ни разу не сопровождал состав, и когда он услышит, что я здесь, — а он точно это услышит, — то будет ломать голову, с чего бы это. Я должен ему все объяснить.
— Ничего не говорите ему, Пройсс, иначе… — попытался остановить его абверовец.
— Иначе что? Что, если коротышка все-таки прав и состав угонят из Вестерборка? Тогда комендант будет недоумевать, почему я был здесь, вернее, почему здесь были мы, — ответил Пройсс. — Он начнет задавать вопросы или сообщит в Гаагу, и тогда наш с вами секрет будет раскрыт, друг мой.
— Эти евреи по-прежнему в Амстердаме, уверяю вас. И не надо ничего никому рассказывать.
— Не волнуйтесь, — успокоил его Пройсс. У него в голове начала формироваться новая идея. Как одним махом решить сразу две проблемы.
Он сошел с локомотива и уже в следующую минуту промок до нитки.
Кабинет коменданта располагался в хлипком деревянном строении, которому срочно требовался слой новой краски и новая крыша. Поперек конькового бруса был гвоздями прибит квадрат брезента. А еще чуть дальше от ворот и административного здания виднелась большая одноэтажная постройка, в окнах которой горел свет. Судя по всему, жилище коменданта.
Пройсс бесцеремонно распахнул дверь в кабинет и стряхнул с себя воду. Сидевший за столом молодой эсэсовец — а отнюдь не офицер СД, как он ожидал, — оторвал глаза от бумаг и посмотрел на него. Пройсс успел заметить, что стол колченогий.