Самая лучшая сказка Леонида Филатова

Я ведь был некрещенный лоб до 33 лет. После смерти Володи Высоцкого пошел в церковь вместе с одним знакомым, который стал моим крестным. Надел чистую рубашку. Не сказать, чтобы было какое-то просветление, нет, ничего не понял я к тому времени в этом обряде. Был там какой-то молодой человек, который попутно меня интервьюировал: «А где вы сейчас снимаетесь?» Хотелось сказать: «Ну сделай хотя бы вид некой торжественности». К тому же в церкви стояли два гроба, вроде как она и церковь, и часовня. Гробы и здесь же крещение…»

Молча стоял и думал: все-все рядом, рождение и смерть, храм и часовня. Ну, окрестился и окрестился, вроде ничего в мире не изменилось, но внутренне все же что-то такое произошло. Ему стало казаться, что слушать его стали внимательнее, хотя говорил он по-прежнему тихо. Что внутреннее состояние стало возвышеннее.

А вот вся эта церковная бижутерия Филатова смущала и не вдохновляла. Не могу отделаться от ощущения, признавался он, что обряды, храмы, иконы и все прочее – творения и деяния рук человеческих. Сегодняшняя церковь напоминает ему большую игру – в Бога, с Богом. К тому же церковь и Бог – не одно и то же. Храм Господень – это все-таки нечто земное, и попытки священнослужителей сделать из него Богову приемную – полный бред. Среди попов – множество очень умных и толковых людей, но есть и темные, и даже дураки. Скажут: «Как можно: в церкви – и дураки?!» Почему же нет? Придурки есть везде, почему им там не быть?

…Говорят, Бога чувствуешь, когда беда, когда возникает такая ситуация, что не на что больше надеяться. Вот тогда ты вызываешь его на разговор. И хотя он тебе ничего не объясняет, но создается ощущение покоя, и начинаешь понимать, что если ты и уйдешь, то уйдешь не насовсем…

«Я человек и суетный, и грешный, – признавался Леонид Алексеевич. – Я еще не тот верующий, который сообщается с Богом каждую секунду. А если человек суесловит, прыгает, балбесничает, дурака валяет, а потом вдруг делает серьезную морду перед телекамерой и говорит: «Я верующий», – то это какая-то декоративная вера. Мы пытаемся приспособить церковь под себя, как институт, который нас облагораживает. Как бы говоря: «Облагораживайте меня». А церковь не должна тебя облагораживать. Облагораживайся сам.

Святые тяготились содеянным больше нас, тяготились, как кажется нам, пустяками. Грешники не тяготся ничем. А талант – он и есть приближение к Богу».

Была ли Нина верующей? На этот вопрос отец Дионисий (в миру Денис Золотухин) смущенно отвечал: «Ну как… Верующая. Я это называю интеллигентской верой. У нас в церковь люди когда приходят? Креститься и отпеваться. Артисты, как правило, люди эмоциональные, тонко чувствующие вообще всю жизнь, в том числе и моменты религиозные… А что касается церковности… Можно сказать много за и много против. У нас церковь достаточно архаична. Язык службы многим непонятен. Стоять в церкви долгие службы – тоже не многие выдержат…»

* * *

«Несмотря на то что Леня быстро уставал, – вспоминала о последних днях Филатова Нина Сергеевна, – он продолжал участвовать в концертах. Они ему нужны были не столько из-за денег, сколько из-за общения с публикой. Это придавало ему силы. Во время этих концертов я постоянно находилась за кулисами и внимательно наблюдала за ним. 10 октября 2003 года заметила, что у него дрожат руки, и очень удивилась, сказав: «Неужели ты по-прежнему волнуешься на публике?» Леня ответил, что ему холодно, но в последующие два дня был бодр, весел, много шутил, и ничто не предвещало беды. 13 октября ночью он попросил включить в его комнате обогреватель, сказав, что его знобит… Я ему поставила градусник, который показал 37,2, а утром вызвала «Скорую помощь». Что я пережила за тот час, пока медики ехали, трудно передать словами. Ленечке становилось все хуже и хуже. Приехавшие врачи обнаружили у Лени грозные хрипы в легких и отвезли его (уже в бессознательном состоянии) в Кремлевскую больницу. Когда в ЦКБ сделали рентген, доктора поразились: легкие у Лени были черные-черные… Подключили к аппарату искусственного проветривания легких… Мне больно на это смотреть. Я так боялась чего-то подобного, и вот… Уж как я Леню берегла, всегда следила, чтобы он тепло одевался, но…

Каждый день, сидя перед Ленечкой и глядя на него, я успокаиваю нас обоих, что все будет хорошо. И кажется, что любимый меня слышит. Когда он выпишется, мы будем еще больше его беречь. А пока Лене постоянно вводят лекарства, кормят через трубочку. Состояние его тяжелое, но, слава Богу, хоть ухудшения нет… Нужны большие деньги. Один день пребывания в больнице обходится в триста долларов, и необходимые лекарства тоже стоят безумно дорого: один препарат три с половиной тысячи долларов.

– Я делал операцию Леониду Алексеевичу по пересадке почки шесть лет назад, – перебивал ее рассказ профессор Ян Геннадиевич Мойсюк, заведующий отделением пересадки печени и почки Московского НИИ трансплантологии, – и, как вы сами могли видеть, на протяжении всего этого времени Филатов жил, работал над новыми постановками, выступал на сцене… Но о хирургическом вмешательстве он не забывал ни на минуту. Ему ведь нужно было постоянно принимать препараты, позволяющие нормально работать пересаженному органу. А то ведь может случиться и отторжение… Из-за воздействия этих лекарств иммунитет снижается в сотни раз, и любая инфекция, даже самая легкая простуда, грозит самыми непредвиденными последствиями. Именно это и случилось с Леонидом Алексеевичем…

Началось воспаление легких, потом отек. Из-за того, что не давали лекарство для поддержания почки, она начала отторгаться, и спасти его уже было нельзя. В «Кремлевке» Ярмольник и Качан не отходили от кровати умирающего друга, плакали. У Филатова было багровое лицо, багровые отекшие руки. Он тяжело дышал, брови домиком, на лице – страдание. Потом ситуация вошла в пике. Доктор объяснял: донорская почка требует низкого иммунитета, а чтобы вылечить воспаление легких, следовало поднимать иммунитет. В итоге почка окончательно отказала, взлетело давление, на организм накинулись хищники – стафилококки, герпес и вся прочая погибельная нечисть. Остановилось сердце, но врачам удалось заставить его работать. Но через несколько минут сердцебиение вновь прекратилось. Запустить сердце уже не удалось.

«Впервые я почувствовала себя бессильной, – плакала Нина Сергеевна. – Я держала его руки, разговаривала с ним, но понимала, что он не слышит и все дальше уходит от меня. Это был такой ужас, что словами передать невозможно. 25 октября он скончался. Мне хотелось умереть вместе с ним…»

Друзья семьи потом говорили, что октябрь был самым нелюбимым месяцем Филатова.

Он не проиграл в своей долголетней борьбе с болезнью и смертью. Просто очень устал. Так, что не в силах даже был дотянуть до своих неполных 57 лет…

* * *

Юный Леня Филатов приехал из далекого-далекого Ашхабада покорять загадочную Москву. Мечтал стать таким, как Ежи Кавалерович, Анджей Мунк, Андрон Кончаловский или Андрей Тарковский, в такой же вызывающе легкомысленной кепочке, свитерочке, в дымчатых очках, мятежным, и чтобы массовка вся ему покорялась и чтобы на него молилась, а он был бы над всеми, проявлял свою безграничную власть, и толпа бы ему благоговейно и безропотно внимала.

И он обрел власть над нами. Как состоявшийся Мастер. На сцене, экране, в слове. А теперь мы, как пел Булат Окуджава, «вместе с ним посмеемся, и вместе поплачем…». Правда, пел Окуджава о другом поэте – о Высоцком. Но это не имеет никакого значения. Они – одной породы.

А сам Филатов пронзительные строки в «Записке на могилу» о Владимире Семеновиче:

Он замолчал. Теперь он ваш, потомки. Как говорится, «дальше – тишина». …У века завтра лопнут перепонки. Настолько оглушительна она…

«Помня о смерти, надо оглядываться назад, – говорил мудрый Леонид Филатов. – Умный человек с рождения живет с мыслью, что его пребывание на этом свете конечно. К кому-то это сознание приходит позднее. А я еще одно убеждение вынес с годами: нельзя понять, что такое счастье, не испытав страдания. Истинную цену понимаешь, познав боль, получив возможность сравнивать. Может, главная прелесть жизни и заключается в умении вспоминать, хранить в памяти самое дорогое? Во всяком случае, я так считаю. Хочется успеть сделать то, что еще по силам. И век свой дожить не толкаясь. Это трудно, но важно. Все остальное – фигня».

Примерно за год до смерти Филатов откровенничал: «Если завтра скажут помирать и спросят, в чем смысл жизни, – не отвечу. Может, если б мне было 300 лет, к третьей сотне коряво, но я бы ответил… Вот сижу, царапаю, никому сто лет не нужно, но это меня кормит…» И, как бы подводя итоги, говорил: «Счастье – понятие индивидуальное, и мне кажется, в пространстве оно не витает так, чтоб взять и уловить. Это секунды, минуты. Если сложить всю жизнь, может, минут пятнадцать счастья и получится. Но они все – твои…»