Самая настоящая Золушка

Сушу дорогими полотенцами, которые работницы развешивали чуть не по фэн-шую.

Потом несу его на кухню и наливаю молоко в блюдце из винтажного фарфорового сервиза.

Сижу на корточках и смотрю, как бедный зверь еле-еле сует туда нос, и на сухом черном шарике появляется пара молочных капель.

Если ест — значит, не сдохнет. По крайней мере до приезда ветеринара.

Я поднимаюсь, с трудом разгибая ставшие абсолютно деревянными суставы.

Как же хуево.

Меня кренит. Не физически — морально.

Внезапно и как-то сразу, приколачивает сверху невидимыми гвоздями размером с бесконечность, насквозь, разрывая плоть, расшибая кости.

Я не могу один.

Я никогда ни в ком не нуждался, но я чувствую себя точно так же, как этот еж — хрен знает, почему здесь, почему еще дышу и почему продолжаю сопротивляться. Было бы гуманнее дать жизни упаковать меня в красивый деревянный ящик из красного дерева с дорогой обивкой.

Одна проблема.

Эта проклятая черно-белая жизнь стала слишком тяжелой, но в ней появился смысл.

И даже странно, какое хуя сижу тут с ежом и пытаюсь стащить себя с карающих вил судьбы вместо того, чтобы найти Катю и забрать ее домой. Потому что ее место — рядом со мной, даже если она снова вколотила себе в голову какую-то чушь.

На сборы я трачу максимум десять минут: одеваюсь на автомате, не даю себе даже подумать о том, что для Кати было бы лучше избавиться от меня, что она и пытается сделать.

Может быть, она знает, как жить без меня, но я-то не знаю.

И не хочу узнавать.

Когда-то, когда я ходил в группу терапии, в ней была дна девушка. Ее аутичные симптомы совсем не совпадали с моими (как это обычно бывает — все аутики так же разнятся, как снежинки). Она любила обнимать, трогать и чувствовать. И сходила с ума от того, что парень, которого она полюбила, не отвечает ей взаимностью. Она описывала свои чувства так, будто они каждую секунду убивали ее и воскрешали, чтобы сделать новый смертельный выстрел. Она плакала, не переставая, и молилась на каждый прием таблеток, потому что от них ей становилось немного лучше.

Я всегда думал, что она — самая нормальная из нас всех. И всегда завидовал, потому что не мог испытывать ни капли того, от чего она умирала каждый день, каждый час, каждую минуту.

А сейчас остро осознаю, что понятия не имел о том, насколько ей плохо.

Я прекрасно знаю, где «прячется» Катя: было бы странно, если бы я не знал, как и чем дышит моя беременная жена. Сначала хотел приехать к ней, узнать, в чем провинился на этот раз, но потом решил, что будет лучше дать ей время. Остыть, подумать, передумать.

Но хватило меня ровно на неделю.

В гостинице на ресепшене ее очень долго набирают, но Катя не отвечает.

И на мои звонки тоже. Кто-то из работников вспоминает, что она со вчерашнего дня не выходила из номера. Понятия не имею, как они следят за такими вещами, но никто не возражает, когда я требую проводить меня в номер моей беременной жены.

Сердце странно колотится в груди.

Если с Катей что-то случилось, от черной тоски меня не спасут даже все таблетки мира.

Мы как будто целую вечность поднимаемся на лифте на верхние этажи. Катя живет в вип-номере, их всего два — и оба на самом верхнем этаже. Кто ее сюда устроил, догадаться не трудно.

После попыток достучаться, администратор разводит руками и с моего молчаливого согласия использует универсальный ключ-карту, чтобы попасть в номер.

Понятия не имею, почему первым делом, как только переступаю порог, глубоко втягиваю носом воздух. Откуда-то в голове появляется мысль, что я узнаю аромат страха, болезни, тоски или одиночества. Но в номере пахнет только кондиционером для белья: какой-то смесью выглаженных до хруста белых простыней и цветов. Каких-то знакомых цветов, хоть я не могу вспомнить, как они называются. И почему-то стопорюсь на этом, не замечая, что администратор проходит мимо меня, вперед, в комнату.

Приглушенное бормотание вырывает из ступора.

Катя здесь.

Она никуда не исчезла, ее не забрали инопланетяне, она не сбежала с кем-то более нормальным подальше от психа мужа.

И самое главное — мне нужно всего несколько шагов, чтобы лично убедиться в этом.

— Кирилл Владимирович, — администратор пытается задержать меня, и сердце на миг как будто останавливается, быстро и внезапно, словно стреноженная на всем скаку лошадь. — Может, будет лучше…

Молча отодвигаю ее плечом. Даже сейчас простое прикосновение к постороннему человеку отзывается неприятным покалыванием в плечевом суставе и перетекает на весь бок.

Единственный человек, которому удалось приручить мою неприязнь — Катя.

И сейчас она сидит в углу, обхватив колени руками, как будто от кого, сможет ли она выглядеть максимально беспомощной и маленькой, зависит ее жизнь.

Она даже не замечает нас: смотрит куда-то в пустоту и беззвучно шепчет что-то искусанными губами.

— Я вызову «Скорую», — говорит женщина у меня за спиной, но я успеваю остановить ее до того, как она выйдет из номера.

— Не нужно, я позвоню семейному врачу и…

В мгновение ока Катин взгляде делается таким пронзительным и осмысленным, что я чуть ли не впервые в жизни чувствую холод в области между лопатками. Она перестает трястись, но теперь от нее так пахнет испугом, что запах просачивается в меня и мгновенно пропитывает собой всю комнату.

— Не звони Абрамову, — шепотом, как будто нас могут услышать, просит Катя. — Он…

Моя маленькая испуганная жена оступается на полуслове и теперь уже смотрит и на меня тоже, словно на причину всех ее несчастий.

— Или вы с ним заодно?

Я очень хорошо знаю этот взгляд.

Часто видел такой же у себя, когда смотрел в зеркало и не понимал, кто тот мужик в модном костюме и с фальшивой улыбкой. Все говорило в пользу того, что этот мужик — я, но мозг отказывался принимать правду, потому что память не находила общих черт.

Катя тоже пытается во что-то поверить, но проигрывает.

И все, что я могу для нее сделать — просто сесть рядом и выслушать, что она расскажет. Ну или хотя бы вынесет приговор моей вины.