Самая-самая, всеми любимая (и на работе тоже все о’кей)

— Но главное, вот, что я хотела вам показать, это из сегодняшней газеты, — продолжает мама, — вы видели, Микель? Девочки из салона красоты были просто потрясены, что про мою дочь пишут в «Афтонбладет». И что она работает с самим Бергманом!

Она переворачивает страницу альбома, демонстрируя большой газетный разворот, посвященный нам с Рейне. Правую половину листа занимает лицо Рейне, левую — мое. Над фотографиями большими буквами надпись: «Как две капли воды». Мама пролистывает целых четыре страницы, где рассказывается обо мне, Рейне и постановке «Двенадцатой ночи». О болезни Бергмана нигде ни слова. Видимо, администрация театра предпочитает об этом помалкивать. Всякий раз возле моего имени стоит «Изабелла Эклёф, 34 года, актриса и акробатка».

— Забавно, правда? — говорит мама. — Удивительная небрежность — здесь везде написано акробатка Изабелла Эклёф. Очень странно. Какая из нее акробатка? Она же актриса. Как можно допускать такие ошибки? Белла, да ты даже в школе была освобождена от физкультуры! По-моему, довольно непрофессионально с их стороны так тебя называть. Это же просто шутка какая-то! Хотя ты-то, Микель, наверное, привык к тому, что газеты вечно все перевирают. Тебе наверняка тоже приписывают роман то с одной, то с другой, но я-то знаю: то, что пишут в газетах, следует делить на десять, особенно в желтой прессе… Взять, к примеру, тот случай с Тотте Магнуссоном и спортивной машиной с Бьерном Боргом… Или нет, это был не Бьерн Борг, а… как же его? Ну тот, с бакенбардами? Он еще…

Мама говорит, не закрывая рта. Я пытаюсь вести себя как ни в чем не бывало. Вдох-выдох, вдох-выдох. Глоток сангрии. Выпрямить спину. Положить в рот оливку. Не проглотить косточку. Вдох-выдох. Поглядываю украдкой на Микке. Что он понял из того, что сказала мама? Слышал ли он вообще, что она несла, или пропустил мимо ушей, как и все остальное? Вид у него вроде довольный, он хвалит свиную вырезку Рольфа. Тот расцветает и рассказывает рецепт маринада в малейших подробностях, пока мама не решает показать фотографии с Тенерифе. Микке терпеливо выслушивает мамин рассказ про Тенерифе и сообщает, что в пятницу мы едем в Венецию. Я держусь до последнего, пока мы наконец не садимся в такси.

— Классная у тебя мама, — говорит Микке, когда мы усаживаемся на заднее сиденье.

— Ты правда так думаешь?

— Да, по-моему, было весело. И еда отличная, — говорит он, обнимая меня.

— Ага. Просто замечательная.

— Ну, по крайней мере, съедобная.

— От вранья во рту заводятся черви.

— Ладно, сдаюсь, свинина была отвратная. Пожалуй, она вошла бы в десятку самых неудобоваримых блюд. За исключением барсука, которого я ел в Исландии, хуже которого я в жизни ничего не пробовал.

— Знаю. Рольф совсем готовить не умеет. Хотя он и очень милый.

— Ты слышала, что он сделал с мясом? Замариновал его в муке с анчоусами! Похоже, он перепутал рецепты.

Мы сидим на заднем сиденье, болтаем и перешучиваемся, но все это время я думаю о том, что сказала моя мама. «Удивительная небрежность — здесь везде написано акробатка Изабелла Эклёф…» Но Микке про это молчит. Я тоже.

Господи, как же мне успеть? Что скажет мама? Что скажут девочки в салоне красоты? Что скажут все остальные? Я решаю с этого момента посвящать тренировкам каждую свободную минуту.

После этого 34-летняя акробатка отправляется с Микке в кино.

48

— Хорошо, что ты смогла зайти, Изабелла, — говорит Веса, закрывая дверь в свой кабинет. — Я хотел с тобой поговорить. Время летит, а мы так и не успели как следует друг с другом познакомиться, пожалуйста, присаживайся, хочешь кофе? Нет? Ну ладно. Ах да, хотел тебя спросить, как у тебя дела? Как тебе у нас работается? Сегодня ко мне заходил Бустрем, он немного волнуется, говорит, вы еще не приступали к техническим репетициям. Может, ты хочешь поговорить об этом? Я все понимаю, досадно, конечно, что Бергмана с нами нет, но он уже выздоравливает и буквально на следующей неделе обещал появиться на репетициях. Возможно, нам придется отложить премьеру на несколько дней, но мы поставим всех об этом в известность, как только будет принято решение.

— О’кей, — ответ выходит еле слышным, я прокашливаюсь. — Конечно.

— Ну и отлично, Изабелла, рад, что тебе здесь нравится. Ты же понимаешь, как непросто нам было найти подходящую актрису на роль Виолы. Не могли же мы просто напечатать объявление в газете: «Драматический театр ищет актрису для постановки Бергмана». Ты же понимаешь, чем это чревато. Нам бы пришлось разбирать мешки писем, в том числе от всяких психопаток, некоторые готовы на все, лишь бы поработать с Бергманом. Так что нам повезло, что мы нашли тебя. Да. Ну, на том и порешим. Хорошо, что мы поговорили, правда? Думаю, проблем с трюками у нас больше не будет, да, Изабелла?

Мы пожимаем друг другу руку. Я выхожу на Нюбругатан.

49

Я отодвигаю диван от стены. Встаю на табуретку и включаю дрель. Никакого толка. Сверло скользит по потолку, а мне в глаза сыплются бетонные крошки. Меняю сверло. То же самое. Звонит телефон.

— Это Клефельдт. Весь дом ходуном ходит, что у вас там происходит?

— Вы не туда попали, — отвечаю я и кладу трубку.

Продолжаю сверлить. Телефон просто надрывается. Я выдергиваю шнур из розетки. Наконец мне удается просверлить дыру, я вставляю в нее дюбель и подвешиваю крюк с веревкой. Стаскиваю с кровати матрас, тащу его в гостиную и кладу на пол под веревкой. Потом притаскиваю кучу курток, постельное белье, банный халат и прочее мягкое барахло, которое нахожу в своей квартире, и складываю на матрас. Поверх одежды я кладу подушки, а сверху стелю одеяло. Ложусь на пол под веревкой, начинаю в нее Заматываться. Веревка натягивается до предела. Ну и дальше что? И как теперь прикажете оторваться от земли? Это же противоречит законам природы. Веревка больно врезается в живот.

Встаю на табуретку. Обматываю веревку несколько раз вокруг пояса. Наклоняюсь вперед, повисая на ней. Веревка поскрипывает. Наклоняюсь еще больше, выворачивая торс, в надежде подняться выше. Как только я окончательно переношу вес на веревку, та мгновенно разматывается и я падаю на матрас. Лежу и разглядываю веревку. Какое-то мгновение раздумываю, не повеситься ли мне на ней, но тут вспоминаю, что у меня еще остался один выход. Последний шанс.

50

— Бустрем слушает.

— Привет, это Изабелла Эклёф.

— Ничего себе! Ну, здравствуй. Рад, что ты соизволила позвонить. Я тебя совсем потерял, ты вчера так и не появилась. Вернее, и вчера тоже. Ты же, наверное, понимаешь, что…

— Мне нужно с тобой серьезно поговорить.

— Да ну? О военных учениях?

— Нет, о трюках и вообще обо всей этой хренотени. Я…

— Хренотени? Слышал бы тебя сейчас Бергман. Ты в курсе, что он вернулся? Бодр и полон сил. Со следующего четверга беремся за дело всерьез, объявлен первый прогон, интересно будет посмотреть, как Бергман отреагирует на…

— Я должна кое в чем признаться. Вернее, мне нужна твоя помощь. Я совершила большую глупость. Ты единственный, кто может меня спасти. Я много думала и пришла к выводу, что вместе мы можем найти выход из этой ситуации, но я должна знать, что могу тебе доверять. Что все это останется между нами.

— Так, уже любопытно.

— Не хочу это обсуждать по телефону. Я уезжаю на выходные, но, может быть, мы могли бы встретиться в понедельник, когда я вернусь?

— Ничего не получится, всю следующую неделю я работаю в городском театре, возвращаюсь только через неделю, к прогону в четверг.