Самая запретная книга о Второй мировой. Была ли альтернатива Сталину?
Шрифт:
Во-вторых, и это главное, сломленные ошеломительным тотальным поражением, страшным голодным пленом, лютой первой смертной зимой в лагерях военнопленных, — эти люди мало подходили на роль командиров армии, активно и по своей воле воюющей уже почти год с коммунистами, с Красной Армией, с энкавэдэшными партизанами-диверсантами. Кстати, с той самой Красной Армией, частью которой эти самые командиры являлись еще несколько месяцев тому назад. И для которых воевать с этой Армией означало в первую очередь нарушить ранее данную Воинскую Присягу! По сути, только Каминский и Воскобойник да их ближайшие соратники из числа бывших репрессированных, таких же как и они, не нарушали этой Присяги. Да еще и бойцы бывшего антисоветского партизанского отряда «Витязь». Потому что никогда не давали
По-хорошему, этих всех людей, военнопленных красноармейских командиров, прежде чем ставить на место командиров рот, батальонов, на полковой уровень, необходимо было на несколько месяцев как минимум послать в хороший санаторий. Где хорошенько откормить, подлечить, приставить к ним хороших врачей. Психологов и психиатров. Да, да, и психиатров обязательно! И все это время проводить с ними занятия: не только по общевойсковым дисциплинам, но и в первую очередь по идеологической подготовке. Точнее, по переподготовке, по «перековке». Им необходимо было «разжевать», объяснить новую национальную идею, новое, «национальное», мировоззрение. Чтобы они рвались не «землю в Гренаде крестьянам отдать», а, наоборот, защищать свои земли и своих людей от лютых врагов всего живого на земле — коммунистов- интернационалистов. Надо было «очистить» их мозги от той мощной идеологической шелухи, которой им забили головы за все время подсоветской жизни. И вставить туда прочно и крепко ту самую национальную идею, то самое новое мировоззрение. И только потом, окрепших телом и, главное, духом, подтянутых дисциплиной, воинской дисциплиной, после лагерной «расслабухи» и деградации, неизбежной деградации, их можно было направлять в войска.
Ничего этого сделано не было. Ничего этого даже и не делалось. Во-первых, не было времени и возможности. Не было этих санаториев, не было врачей- психиатров. Не было времени на раскачку, на реабилитацию. Опять же, «фюрер тысячелетнего рейха» панически боялся и патологически ненавидел Русский Народ. Скорее всего потому, что считал: Русского Народа больше не существует. Существует только Советский Народ — носитель ядовитых бацилл коммунизма- интернационализма, жидо-болыиевизма. Эта страшная и вопиющая ошибка стала роковой не только для РОНА и РГО «ЛОС», но и для всего исхода Второй мировой войны.
Сама мысль о создании в составе вермахта мало- мальски крупного воинского соединения (крупнее батальона) вызывала в нем пароксизмы гнева, переходящего в истерику. Потому-то и казачий полк Кононова, к примеру, больше года именовался «батальоном». Хотя и насчитывал в своих рядах почти три тысячи казаков! То есть хорошую кавалерийскую бригаду! Потом, по мере того как вермахт все больше и больше изматывался в неравной борьбе со всегда превосходящими по численности и вооружению войсками противника (пусть даже и ведомыми, скажем так, не самыми умелыми, но в то же время жестокими до патологии к своим собственным войскам советскими генералами), он нехотя, «сквозь зубы», соглашался на создание полков. Затем бригад, затем и дивизий. Но только под эгидой СС, в ее жестких рамках, под ее строгим контролем. И не более того! И каждый раз такое решение явно запаздывало и, по сути, только «било по хвостам».
Да и самой идеи национальной, нового мировоззрения в РГО «ЛОС», в РОНА так толком до конца и не было выработано. Этим занимался интеллигент Воскобойник. Хорошо занимался, талантливо. Но не дали ему «товарищи» времени. Такой же самородок, но только с обратным знаком, чекист-коммунист-особист Емлю- тин 8 января 1942 г. пресек жизненную нить Константина Павловича Воскобойника, поставив тем самым еще раз точку в извечном споре: кто же все-таки побеждает в открытом поединке — благородный человек, интеллигент, рыцарь или лютый в своей тотальной жестокости безграмотный фанатик.
...Поэтому в войска Русской Освободительной Народной Армии и пошли сразу выпущенные только что из лагерей эти самые 30 командиров РККА. Бывших командиров РККА. Причем все эти командиры были не старше обер-офицерских званий: капитаны, старшие лейтенанты, лейтенанты. Только считаные единицы из них, подобно
Ивану Денисовичу Фролову, имели в РККА штаб-офицерское звание майора. А командиром полка в РККА был, скорее всего, только один ИД Фролов. Бывший командир 133-го полка 77-й стрелковой дивизии РККА Придя в РОНА в начале 1943 г. на должность начальника строевого отделения штаба РОНА, он сразу же начал разработку Дисциплинарного устава, введенного летом того же года, а также разработку Плана боевой подготовки слушателей офицерской школы и рядового состава бригады. Только при нем офицерская школа РОНА начала превращаться из «самопальной», на уровне любительщины и дилетантизма, в полноценную офицерскую школу, готовящую офицерский состав на уровне командиров взводов-рот.Но ИД. Фролов, который стал впоследствии и командиром регулярного полка РОНА, и командиром сводного полка РОНА в подавлении Варшавского восстаний, был единственным кадровым командиром штаб-офицерского звена в РОНА. Если не считать также бывшего майора РККА Бориса Александровича Ко- стенко, возглавлявшего в РОНА войсковую разведку, и майора Никитинского. Но ни Б.А. Костенко, ни Никитинский, в отличие от ИД Фролова, в РККА полком не командовали и высшие курсы подготовки командного состава «Выстрел» не заканчивали.
Другие же командиры были и вовсе унтер-офицерских званий. Так, майор РОНА Турлаков, командир 3-го полка РОНА, в РККА имел звание старшины. А командир 1-го батальона старший лейтенант РОНА Сорокин в РККА был и, вовсе рядовым шофером.
Так что пусть даже среди них и попадались хорошие командиры, пусть. Но все же — для Русской Освободительной Народной Армии нужны были другие командиры.
Те командиры, которые пришли командовать частями РОНА прямо из лагерей военнопленных, не могли потребовать, настоять силой своего авторитета командира на строжайшем соблюдении требований воинской дисциплины. Хотя бы потому, что этого самого авторитета у них еще не было. Им, новоявленным «командирам» этим, да, да, именно так, в кавычках, сначала нужно было еще состояться как командирам в глазах подчиненных.
Да и в собственных — тоже.
...Сначала надо было не только снаружи, но и в душе своей избавиться от этих самых «кавычек». Очистить душу от них, отмыться, забыть и никогда не вспоминать. Даже во сне не вспоминать и не возвращаться туда...
...После ужасов разгрома собственной части, когда весь мир под твоими ногами разваливается на куски и летит в черные дыры страха, в черную бездну смертельного липкого непреходящего ужаса, явственного ощущения наступающего вот сейчас, вот сию минуту, вот сию секунду — конца света.
...После ужасов взятия в плен... Когда ты с дрожащими от страха, грязными, давно не мытыми, мигом ослабевшими, какими-то ватными руками, вытянутыми вверх, впиваешься, не взглядом, нет, — всем своим измученным существом, всей своей вибрирующей от предчувствия смерти душой в черный зрачок ствола германского карабина «маузер», образца 1916/30 Года. И ожидаешь — пули. Ты уже чувствуешь ее — мягкой, такой беззащитной, грязной кожей давно немытого тела, распухшим, сухим языком мигом пересохшего рта, пересохшими, неслушающимися, какими-то жестяными губами. А также вставшими дыбом от ужаса отросшими, давно не стриженными волосами под мятой, грязной, бесформенной командирской фуражкой с поломанным, тусклым целлулоидным козырьком.
...После ужасов самого плена, когда ты голыми трясущимися руками, сдирая давно не стриженные, обкусанные ногти на пальцах, выкапываешь себе на поле, куда согнали всех взятых в плен, норку. Чтобы хоть как- то укрыться от все более и более, с каждым днем и каждой ночью подступающих холодов — предвестников лютой, страшной зимы и идущей вместе с ней смерти твоей неминуемой. Выкапываешь ее где-нибудь на картофельном поле, куда загнали огромные, голодные массы людей в грязных, тоненьких, драных, негреющих шинелишках «на рыбьем меху». Когда «ходишь» тут же, чуть ли не «под себя», потому что даже и эту жалкую мелкую и одновременно такую драгоценную норку, дающую призрачную тень тепла и крыши, нельзя оставить без присмотра. Потому и живешь, нет, не живешь — существуешь здесь, среди застоялой вони собственных и чужих испражнений.