Сами по себе

Харин снова наклонился, прикрыл глаза, высунул язык и аккуратно слизнул рубиновую капельку джема с кремового кончика.

В тысяче метров от него тяжелая американская мечта остановилась на перекрестке.

Ксения Петровна закончила последнюю папиросу.

— Не ошибается тот, кто ничего не делает, — констатировала она.

Окурок категорично хрустнул в пепельнице.

Валентин Викторович промолчал.

— Что ты молчишь?

Пепельница щелкнула, закрываясь.

Ответа не последовало.

— Куда мы едем, по крайней мере?

— Как куда? В театр, на Штайнера.

Ксения Петровна утомленно прикрыла глаза.

— Очень остроумно.

— Можем еще успеть ко второму отделению, — взглянув на часы, сказал Валентин Викторович.

К машине подбежал мальчишка с пачкой газет подмышкой. Он прижал передовицу к ветровому стеклу и отчаянно завопил:

— Отравленные бананы! Сто человек в реанимации! Депутат-эксгибиционист! Вурдалаки в поликлинике!

Ксения Петровна посмотрела на газетную страницу. С плохо пропечатавшейся фотографии на нее глядел печальными цыганскими глазами угрюмый представитель инопланетной цивилизации, пойманный скаутами в Неваде во время игры в миротворческие силы. Ксения Петровна сунула таблетку под язык.

— Очень остроумно, — повторила она утомленно. — Ты вообще о чем-нибудь в жизни думаешь, кроме развлечений?

Молчание.

— Почему я все время должна за всем следить?

— А что я должен делать по-твоему?

— Во-первых, не кричи на меня, пожалуйста.

— Нет, ты скажи.

Ксения Петровна презрительно помолчала.

Загорелся зеленый.

— Звони своему специалисту.

Глава 2

— Я гадалка.

В туалете пахло дымом. Было отчего: в унитазе разгоралась объемистая пачка исписанной бумаги.

В припадке отчаяния Тема не заметил, что туалет — женский. Он даже не обратил внимания на отсутствие писсуаров на стенке. Он просто забежал в кабинку, злобно положил пачку бумаги в унитаз и похлопал себя по карманам. Потом, не задумываясь, перегнулся через перегородку и спросил у женщины в соседней кабинке спички. Она покопалась в карманах сложенного на коленях пиджака и протянула Теме зажигалку. Тема поджег начавшие намокать страницы. Они нехотя загорелись.

— А ты что тут делаешь? — спросил он у женщины, возвращая зажигалку.

Она задумчиво спустила воду.

— Я гадалка.

Мне приснилось сегодня, — сказал Тема, — будто я должен участвовать в танцевальном конкурсе. Знаешь, в таком глицериновом костюме с блестками. Должен танцевать с какой-то девушкой со шрамом на щеке. Она должна этот шрам закрасить. Косметикой, понимаешь? Загримировать. Шрам большой, от виска до подбородка. И она не успевает. Что это может значить?

Они вместе вышли из туалета, быстро наполнившегося дымом.

— Возьми сонник, почитай.

— А ты как думаешь?

— Я не знаю. Я гадалка.

Полгода назад, в начале весны, в марте, Тема за два дня сочинил восемьдесят стихотворений. До этого он стихов никогда не писал. После института он вообще писал авторучкой по бумаге раз десять, не больше, шесть записок, пару анкет и два заявления. Марина уехала на три дня с Кореянкой Хо неизвестно куда, и он слонялся по квартире, потом взялся разгадывать кроссворд, чего тоже никогда в жизни не делал. Первое стихотворение называлось «Араукария» (9 по вертикали). Тридцать стихотворений он написал в первый день, столько же — во второй, и все остальные — в третий. Стихотворения были примерно такие:

Зайди по дороге в пышечную, у прилавка спросиДве пышки и чашку кофе. Заплатив, унесиТарелку и чашку в угол, где единственный стулК единственному столу конечности протянул.Обрати внимание, слева, под железной трубойНакрашенная девица, вполне хороша собойДля подростка из местных, ест кусок пирога,Роняя себе на свитер начинку из творога.Уборщица в грязных ботах с широкой шваброй в рукахВозит по полу грязь. Темнеет. Желтый пикапПривез капусту и фарш. Водитель, похожий наКвентина Тарантино, говорит, что ханаЕвреям и демократам. Буфетчица с накладнойХалой на голове выпивает с ним по одной.Закуривают. Пали: Византия, Троя, Рим,Вавилон. Остались: прилавок, сквозняк, дым.

— Класс, — сказала Кореянка Хо, натягивая носки, — особенно про фарш.

Еще одно было такое:

Взгляд выхватывает изСумерек кусок плечаИ скользит по телу вниз.На экране два врачаРазговаривают оНаступающей весне.Мне не надо ничегоВ этой вымершей стране,Кроме пары одеял,Пары книжек под рукойИ тебя, мой идеал,Впрочем, как в любой другой.

Или:

Английское телевидение, русские небеса.День сужается к вечеру. На лестнице голосаСоседей-дегенератов, собравшихся покуритьНапоминают о том, что не с кем поговорить.Стены, скучнее романов Бальзака или ЗоляСо всех четырех сторон. Жизнь прожита зря,Если рассматривать жизнь, как сумму отдельных дней,А не как функцию смерти с переменными в ней.

— Философское, — уважительно заметила, жуя утром гречневую кашу, Кореянка Хо. — Математическое.

Еще одно стихотворение было такое (8 по вертикали, персонаж античной мифологии):

Минотавр бегает по музею.Заблудился, несчастный, среди рембрандтов, Тицианов и прочих. Снаружи зеленьШелестит над толпами экскурсантов.Он с разбегу приник к пейзажу с кровлей,Башней, облаком, озером, пилигримом.Пилигрим пахнет красками, а не кровью.Краски плесенью, материнским гримом.Подбегает к дверям, наконец, охранаВо главе с героем. Кричат. КапризуПовинуясь, рассеянно АриаднаОпускает в карман золотую гильзу.

Подытоживая впечатление, Кореянка Хо сказала, что Тема — поэт посильнее Рембо (она имела в виду героя нескольких американских боевиков и ударение уверенно ставила на первом слоге). Марина сказала, что он гений, но, между прочим, поинтересовалась, правда ли то, что написано в стихотворении «Я и три мои малышки». Тема взялся было пересказывать Марине школьные теории взаимоотношений автора и лирического героя, но потом сбился и сказал, что вообще все выдумал, причем давно, еще задолго до того, как они познакомились.