Самодурка
Шрифт:
Я НЕ ЗНАЮ.
Только знаю, что самое громадное удовольствие получаю, когда добиваюсь чего хочу! А-а-а...
– она вдруг остановилась на полном ходу так внезапно, будто её заарканили. Как там было, в том журнале: "Удовольствие - сон души." Я ведь не случайно тогда споткнулась на этой фразе: если следовать её логике, то все, что я делаю - только дурман, иллюзия. Сон... Вот так-то!
И как же ты любишь все препарировать, - внезапно возмутилась она, тебе бы патологоанатомом заделаться, а тут на тебе - балерина! Чушь собачья! Все это чушь... Доказать самому себе, что ты кое-что можешь - это не бзик. Вернуть кота - это тоже не бзик, а вот все эти сопли...
– Ой! Что ты делаешь? Пошел вон, идиот! Ах ты, гадость!
Надя почувствовала,
– Что, опять драться хочешь? Не дерись!
– дерг, дерг.
– Ползти надо! толчок в бок кулаком.
– Муся, драться нельзя - ползи! Отползай - вот так вот - смотри...
И это дикое существо вдруг брякнулось на карачки прямо в привокзальную хлябь и, виляя задом, поползло прочь. Оно двигалось на четвереньках ломаными зигзагами, поминутно оборачивалось и вопило: "ааааааа! ааааааа! ааааааа!"
Надя достала из кармана платочек, обтерла ручки и мягкие кожаные бока своей сумочки, швырнула платок в ближайшую урну и кинулась к остановке такси.
– Дайте мне сигарету... пожалуйста.
Шофер глянул на неё и, ни слова не говоря, протянул пачку "Магны".
Надя не курила шесть лет - бросила, когда стали одолевать бронхиты и эта напасть превратилась в реальную угрозу профессии, - балеринам болеть нельзя!
Вспомнила!
– лихорадочно стучало в висках, - тот самый! Я ещё в поезде всю дорогу пыталась припомнить что-то гадкое, неприятное, с чем столкнулась на Казанском вокзале перед самым отходом поезда на Урал. Так вот, что это было - бомж! Он подобрался ко мне тогда, ковыляя, - весь раздерганный, перекошенный, - мычит, руку тянет, я было подумала: просит милостыню. И так мне пакостно стало, точно меня всю помоями облили, честное слово! Я отшатнулась и что-то ему крикнула... не помню что. Резко так! Чтобы шел куда подальше или что-нибудь в этом роде. А он рот разинул и заорал: "эээээээ!" А потом поглядел на меня - да серьезно так, грустно-грустно и сказал: "Бедная Лиза!" Да, кажется так... помню, так нехорошо мне на сердце стало. То ли жалко его - этого юродивого... То ли стыдно... обеднела бы, что ли, если б два рубля ему сунула? И осадок этот ещё долго во мне оставался. Не остывал... И теперь опять он! Ах, как плохо все это...
– Здесь, за "Академкнигой", пожалуйста, в арку направо, - Надя выкинула к окно сигарету и вдруг загадала: "Если Володьки сейчас дома нет мы с ним расстанемся."
– Да, здесь снова направо и ещё раз - в Трехпрудный. Вот здесь остановите. Спасибо вам.
Надя выбралась из машины и взглянула на свои окна.
Света в них не было.
Дома, переодевшись, она отперла старинный бабушкин шифоньер, достала икону Спасителя, тоже перешедшую к ней от бабушки, перекрестилась, поцеловала икону и тихо, но твердо произнесла:
– Господи! Даю мой обет: я верну кота! Я никому не позволю угрожать мне и отпихивать меня ногой. Я вправлю эту вывихнувшуюся ось, с которой сорвалась моя жизнь. Только помоги мне пройти этот путь до конца... я знаю - он мне зачем-то дан. Ты посылаешь мне испытание, так помоги понять - для чего...
* * *
И прошел день, и другой, и третий - сумерки осыпали призрачным пеплом суетные предновогодние дни. Зима угасала в хлипкой дождливой мороси, Надя тонула в простуде... Тяжкие предчувствия близкой беды одолевали её.
В театре все было по прежнему - без изменений. В картину "Теней" её не выписывали, лебезить она ни перед кем не хотела... Вышла на сцену разок в Гран-па из "Щелкунчика" и вновь провалилась в липкое клейкое оцепенение. На прощальный спектакль Федоровой не пошла - это причинило бы слишком сильную боль, к которой
она сейчас была не готова.Володька пропадал целыми днями, возвращался, когда Надя уже спала далеко заполночь. И каждую ночь - около часу - в углу их спальни, где-то под потолком раздавался странный скрипучий звук. У Нади от этого звука все внутри переворачивалось, она вскакивала, включала магнитофон или радио, дымным пеньюаровым облачком ускользала в гостиную, открывала створки буфета, доставала оттуда одну из многочисленных коньячных бутылок и серебряную рюмочку, - Володя любил хороший коньяк и всегда держал в запасе несколько разных сортов, - возвращалась в спальню и начинала долгие беседы с самой собой, запивая слова и речи крепким бодрящим лекарством...
Она понимала, что этот странный, гортанный, никогда прежде неслыханный звук, скорее всего, принадлежал домовому или ещё кому-то из сонма незримых существ, что населяют непостижимую нашу реальность. Она понимала: кто-то предупреждает её о грозящей опасности и велит быть настороже. В благодарность за эту заботу она ставила на свою прикроватную тумбочку миску с орешками и каждый день их меняла, хотя орехи никто не трогал...
– Я гото-о-ва! Я гото-о-ова, ууууууууу!
– вопила она, ополовинив бутылку и дикими воинственными скачками носясь по комнате, - коленки согнуты, пальцы скрючены, попа выпячена - долой усохший академизм, да здравствует анархия, мать порядка, - разухабистая, непричесанная свобода! Она находила горькую сладость в этих одиноких вечерах, когда, дурачась, она танцевала, - расхристанно, опьяненно, взахлеб, - под немудрящие песенки, спешащие к ней на помощь из стареньких динамиков магнитофона. Она ощущала непривычную прелесть одиночества, прелесть раздрызга - при муже всегда держала себя в руках и не давала воли тайным протестам, сызмальства поселившимся в ней.
На третью ночь этих коньячных прыганий и бормотаний её внезапно озарило: у Володи другая женщина! А вместе с этим открытием Надя сделала и другое: долго вытерпеть это она не сможет - роль смиренной жены, покорно седеющей в ожидании мужа, не для нее.
– Я сама все устрою!
– она глядела на себя в зеркало блестящими расширенными глазами, умащала губы новой помадой, и на бледном её лице прорисовывался немо вопящий рот цвета запекшейся крови. И синий с золотом шестигранник драгоценной помады "Кристиан Диор" стал для Надежды залогом её победительной силы - она не сдастся, залогом неустрашимости - её не загонят в угол, знаком тайной силы женского естества - жгите её, а она возродится снова!
При этом времени зря она не теряла: дважды съездила на вокзал и, проведя серию переговоров, расцвеченных цветастыми коробками конфет и блестящей фольгой фигурного шоколада, выяснила, что начальником вагона-ресторана московской бригады абаканского поезда был некий Струков Василий Степанович. И тогда в отделения связи при крупных вокзалах по пути следования поезда были разосланы телеграммы:
"ПОЕЗД АБАКАН МОСКВА ОТПРАВЛЕНИЯ МОСКВЫ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОГО ДЕКАБРЯ ДИРЕКТОРУ ВАГОНА РЕСТОРАНА СТРУКОВУ ВАСИЛИЮ СТЕПАНОВИЧУ ТЧК ВЕРНИТЕ КОТА ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ СКВ ВСТРЕЧУ ПРИБЫТИИ МОСКВУ"
Без подписи. А зачем? И так все поймет...
Выяснив, наконец, имя своего врага и отправив свою первую отравленную стрелу, Надя несколько успокоилась - все-таки полдела сделано!
Она то и дело присматривалась, прислушивалась к себе, с гримаской скептического недоверия прощупывала свое душевное хозяйство: все ли в её механизме в порядке? Да, сейчас она хотела бы стать механизмом выверенным, отлаженным, не способным на сбой... Ведь текучесть внутренних состояний, переменчивость настроений теперь могли сыграть с ней плохую шутку. Да, теперь, когда земля поплыла под ногами, когда границы привычного дрогнули, сдвинулись и начали растекаться, она должна была стать стальным механизмом, чуждым эмоций и сожалений, - механизмом, способам в считанные секунды заделать брешь в корпусе корабля, не прислушиваясь к надсадным звукам гудка, с которыми её прежняя жизнь отдалялась в невозвратное прошлое.