Самои
Шрифт:
День венчался к полудню. Стояла невыносимая, удушливая жара. Вроде бы чистое и в то же время хмурое небо повисло над головой — как всегда бывает в густом лесу или в преддверье дождя. Издали донёсся громовой раскат. Богатырёв подстегнул вожжами лошадь:
— Успеть бы до грозы, станица-то совсем уж рядом…
Гроза надвигалась стремительно. Вековой бор утробно шумел под напором ветра. В местах, где сосны подступали вплотную к дороге, длинные колючие ветви угрожающе раскачивались сверху вниз, норовя хлестнуть по глазам. Но вот они расступились, открылась станица на крутом берегу реки. Стало видно, что небо туго забито лиловыми
— Тихо как, — подивился Назаров.
Иван Артемьевич уже подметил, что казаки внешне очень похожи друг на друга. Вот и Кичигинский председатель Совета Парфёнов казался родным братом Богатырёву. Встретил он их без особого энтузиазма. Долго и настороженно разглядывал предъявленные документы, вчитываясь в каждое слово.
— Ты, товарищ Парфёнов, никак нас за шпионов принял, — пошутил Назаров. — Откуда такая подозрительность? Были попытки?
— Ты мне подал бумаги, я их посмотрел, что тут такого? — угрюмо сказал председатель, возвращая документы.
— Поди, энкавэдэшников не так встречаешь, председатель? Они молчунов не жалуют.
Назаров и сам не понял, что он сейчас сказал: шутку или скрытую угрозу, намёк, так сказать, на возможные последствия.
Парфёнов молвил после паузы:
— У нас, казаков, говорят: лучшее слово то, которое не сказал.
Неловкое молчание прервал Богатырёв, кивнув на окно, за которым бушевала гроза:
— Должно надолго.
— Ветер сильный, — не согласился Парфёнов, — скоро развёдрится.
Однако стихия ярилась всё сильней и лиходейничала до самых потёмок. Чуть дождь поутих, Парфёнов пригласил:
— Идёмте до дому, бабка повечерять нам соберёт.
— Ты, председатель, не суетись, — остановил его Богатырёв. — Полчанин мой тут у вас живёт — Фома Михайленков. Жив ли?
— Жив. Чего ему… — не стал отговаривать Парфёнов. — Идем, провожу.
— Командир?! — низенького роста мужичок, скорее постаревший подросток, полуприсел в изумлении, широко раскинув руки. — Константин Лексеич! Глазам своим не верю. Сто лет, сто зим, так-растак…
Кинулся обниматься.
— Ну-ну, — Богатырёв как подростка погладил казачка по голове. — Будя. Ты ещё прослезились. Живы, встретились и хорошо.
— А хрена ли нам сделается? Я так мекаю: такую заваруху пересилили, тыщу раз на волосок от неё, безносой, теперь сто лет жить будем — заслужили.
— Ну, это, брат, ты лишка хватил. Впрочем, не плохо бы…
После ужина и долгих разговоров гостеприимный хозяин определил гостей в чистенькую малуху с двумя кроватями, будто для них предназначенную.
На следующее утро Назаров чуть свет пропал куда-то и появился не скоро. Богатырёв ушёл от накрытого стола, курил на свежесрубленном крыльце, поджидая уполномоченного.
— Где это ты, Иван Артемьевич, блукаешь? — удивился он.
— На кладбище ходил, — сообщил Назаров. — Так и думал, первым делом на погост схожу. Может там найдётся затерянный след Андрея Фёдорова. Не нашёл.
Присел рядом, устало, отряхивая с брюк прилипшее репьё.
— Я б не догадался, — признался Богатырёв.
— Могила — последний след человека на земле. Иногда — единственный. А места, Константин, прямо скажу, глухие. Лес под самые окна, на станицу напирает.
В бору между соснами всё заросло кустами — не продерёшься. Гиблые места.— Должно привыкли, — окинул взглядом окрестности Богатырёв.
Разгорался летний день. Бежал ветерок, шумела листва тополей, которые сбились в станицу, будто изгнанные дремучим бором. Забылась вчерашняя гроза, и следы её таяли под лучами солнца.
— Пойдём за стол, Уж всё остыло. Хозяйка-то когда накрывала…
За завтраком Назаров рассказывал:
— Представляете, на кладбище старуху встретил, разговорились. Сколько лет не помнит, а живая такая, подвижная, и с головой дружит — речи все разумные, с хитрецой
— Э-э, так это, должно быть, Рысиха — ворожея местная да знахарка. Её казаки то утопить грозятся, то не намолятся. Девкам гадает, присухи делает, ну и лечит, конечно.
— Во-во, травки она там разные собирает. Говорит, на погосте самые целебные. Разговорились, я ей лукошко до хаты донёс. Живёт убого: пол грязный, занавесок нет, тараканы тут и там, половина — дохлые. Говорит, за доброту твою, настойку дам — от всех хворей и напастей заговоренную. И ковш суёт, тоже не первой свежести. Ну, я и отказался — побрезговал, а хозяйке говорю, не верю, мол, и не нуждаюсь. Спрашиваю: давно живёшь, по лесу одна гуляешь, с нечистой силой общаешься — может, слыхала: в восемнадцатом году тут отряд рабочих пропал? Говорит, слыхать не слыхала, но, если карты раскинет, то всю правду расскажет, о чём не спрошу.
— А ты? — встрепенулся Богатырёв.
— Да ну её. Что же мне, коммунисту, ворожеям верить? Ты смеёшься?
— Да нет, какой смех. А про бабку эту слыхал — далеко о ней молва идёт.
— А-а, — небрежно махнул рукой маленький хозяин, — Брехня всё. Давайте лучше выпьем. Парфёнова видал, говорит, передай — сход после табуна будет. Скотину встреним и на собранию.
Со схода Иван Артемьевич пришёл сам не свой. Сел в малухе у окна, сидит, переживает. Не поняли его казаки, а он их. Что за колхозы, что за труд вскладчину? Лица хмурые, почти враждебные. Чувствуется общий отрицательный настрой. Видно, кто-то уже поработал промеж них, наверняка, была враждебная агитация. Ну, дождётся этот председатель, Парфёнов. Назаров ему такую характеристику в райкоме даст, что загремит в НКВД без промедления.
Небо за окном теряло краски, сумерки подступали из бора. Две молодухи, покачивая крутыми бёдрами, прошли с коромыслами за водой. Богатырёв чистил сапоги, громко пыхтел, наклонённое лицо его запунцевело. Поймав искоса брошенный взгляд Назарова, позвал:
— Пойдём, Иван Артемич, пройдёмся перед сном. Чего букой сидишь?
— Иди, пройдись, — буркнул Назаров, и Константин не стал упрашивать.
На пологом берегу Увельки под раскидистыми ветлами тополей врытые в землю стояли лавки и даже стол для картёжников.
— Гостю место! — крикнул гармонист, и девчата снялись с лавок, хороводом обступили подходящего Богатырёва, под разудалый наигрыш пропели широко известные в районе частушки, припевом для которых был:
— Костя Богатырёночек — мой басенький милёночек.
Им и дела нет, что "милёночек" давно уже дед, у него две замужние дочери. Его подхватили под руки и усадили на лавку подле одной девушки, не принимавшей участия в общем веселье. Припевали:
— Я люблю, конечно, всех, но Любашу, больше всех!