Самои

— Да, конечно, — согласился Егор. — Это его не красит. Домой приеду — отметелю по пьянке. Иль прощу на радостях. Слышь, Петруха, на дембель поедем, обязательно к нам заедем — тебе по дороге. Сам ему всё выскажешь.

— Девки-то у вас ничё?

— Девки у нас красивые. Племяшка подрастает — писанка. Останешься — сам сватом пойду.

— Слышь, командир, у тебя невеста есть? — спросил Сычёв лейтенанта. — Расскажи, чего букой сидишь.

— Ефрейтор, соблюдай субординацию, — отрезал Рыков.

— Ну-ну….

Без Егора Агапова накостыляли Гитлеру. Берлин чадил развалинами, пора было браться за самураев. С запада шли боевые части. Их, учебную расформировали. Из целой дивизии набрался один только батальон, зато ударный.

В экипаж подобрались земляки.

Лука Лукьянов, младший лейтенант, появился после офицерских курсов — всю войну просидел дома по брони, заведуя тракторной бригадой в Петровской МТС. Егор рад был несказанно земляку. Да ещё, как выяснилось, своему командиру.

Заряжающим поставили Сычёва.

— Потомственный шахтёр Пётр Никадимыч Сычёв, — представился ефрейтор. — Из-под Курска.

— Смотри-ка, земляк! — обрадовался Лука.

— Откуда будете, товарищ младший лейтенант?

— Петровские мы с Егором.

— А район какой?

— Увельский.

— Не припомню.

— Чудак человек — так область-то Челябинская.

— Тогда какие же мы земляки?

— Переселенцы мы курские. "Куряками" так и кличут.

— А мы-то "куряне".

— Ну, какая разница: одних соловьёв предки наши слушали.

Вот такой экипаж — три танкиста, три весёлых друга. Они были молоды и рвались в бой. Никто из них не был на западном фронте, они спешили нахватать свою долю наград в скоротечной японской кампании. И вот какая досада — не в бою, на марше вышел из строя двигатель родной тридцатьчетвёрки. Они остались, бригада ушла вперёд. Ночью вдалеке где-то грохотало — наши брали Мудадзян. А они работали при свете фонаря, рискуя посадить аккумуляторы. Пришло утро.

Перед очередной попыткой завести двигатель Егор вылез на броню, сунул в рот мазутными пальцами папироску, закурил. Вид у него был неважный.

— Бедолага, — посочувствовал Пётр Сычёв. — Угрёбся? Глаза б мои на это чрево не смотрели.

Он кивнул на открытый моторный отсек.

— Невесёлая работа ещё не повод для вечной скорби, — белозубо улыбнулся Лукьянов. — И вообще, это дело вкуса, сказала кошка, когда её спросили: зачем она облизывает свои лапы.

Егор промолчал, только рукой махнул, что означало: у меня, мол, дел по горло, и мне не до кадрилей.

Всю ночь дождь тужился, но так и не собрался с силами. К рассвету погода улучшилась. Небо немного прояснилось, по нему побежали порванные на серые клочки облака, и в положенное время в просвете между ними показалось солнце. Если добавить, что двигатель, наконец, завёлся, то можно сказать, что настроение у экипажа разом поднялось.

Ход у танка плавный, похожий на морскую качку, действует на экипаж успокаивающе. Когда едешь, и мысли движутся вместе с тобой. А какие могут быть мысли у холостого парня? Вот кончится война, что их всех ждёт? Женщины, пьянки, гулянки? А дальше?.. Вобщем, есть о чём подумать.

Через час пути снова вынужденная остановка. Впереди дорога запружена лошадьми, людьми, подводами — какая-то наступающая пехотная часть. Тридцатьчетвёрка грозно урчит, сигналит — посторонись, дай дорогу! Но тщетно. В бесконечно растянувшемся потоке нет просвета, и никто не обращает внимания на подкативший танк. Бойцы на подводах, идущие пешком имеют одинаковые угрюмо сосредоточенные лица.

Агапов высунулся из люка, достал кисет.

— Что стал, Кузьмич? — свирепеет младший лейтенант. — Вперёд! Потесни пехтуру. Дави, коль нас не признают.

— Оставь, — возражает Агапов, занимаясь самокруткой через чур сосредоточенно. Сосредоточенность — это у него профессиональное, и вызвана тем, что взгляд постоянно нацелен на смотровую щель. В остальном лицо добродушное, есть даже что-то детское в его выражении, несмотря на рыжие усы и вертикальные складки между бровями. Окутавшись дымом, поднимает взгляд на командира, голос усталый, с трещинкой:

— Власовцы это, чумные люди, серобушлатники…

Лукьянов опять, внимательнее, посмотрел на запруженную дорогу, упёршись в чей-то недоброжелательный взгляд, отвернулся, как вздрогнул, в сторону. Через чур внимательно стал озирать окрестность.

Природа здесь была почти девственной — заросшие травой холмы, лощины в кустарниках, густых, колючих. В этих кустах, вполне возможно, прячутся недобитые самураи и целятся сейчас в них из своих дурацких карабинов.

Снизу стал толкаться Сычёв. Лукьянов уступил ему люк.

— Чего стоим? — покрутил он головой.

— Штрафники, — кивнул младший лейтенант на дорогу. — Конца и краю нет, запрудили, мать иху…. А в остальном всё как всегда, как сказал один знакомый лётчик, покидая горящую машину без парашюта…

Сычёв спрыгнул на землю, прошёлся, разминая кривые ноги. Он невысок, крепко сбит, широк в плечах. Лицо краснощёкое, тёмные, воспалённые бессонной ночью глаза смотрят на пехотинцев в упор, не мигая, словно они — пустое место:

— Штрафники? Наслышан, как они сюда добирались: вокзалы штурмом брали. Узнала Сибирь-матушка, что такое оккупация.

— Им, говорят, оружие только перед боем выдают.

— Да нет, глядите-ка, приклады вон торчат…

— Сдаётся и мне, что они сейчас сами топают, без конвоя. Должно, поблажка вышла…

Агапов не принимал участия в диалоге, слушал только, поглядывая на нескончаемый поток солдат, будто кого высматривал. Наконец, приняв какое-то решение, застегнул шлемофон и, махнув рукой Сычёву, — Петька, садись! — нырнул в люк, опустил его крышку. Заряжающий пролез на своё место. Лишь Лукьянов остался торчать по пояс из башни. Танк взревел двигателем и покатился вдоль дороги навстречу потоку, всё ближе и ближе прижимаясь к обочине.

Дико-бешено заржала лошадь, шарахнулась, вставая на дыбы. С телеги посыпались перепуганные бойцы. Агапов развернул машину и устремил в образовавшуюся на дороге брешь. Не смотря на всю виртуозность манёвра, гусеницей шкрабнуло по задку передней телеги. Она, деревянно охнув, осела на подломившиеся колёса. В спину бронированного чудовища полетели остервенелые ругательства: