Самои

— На выборы один пойдёшь, смотри, Егор Кузьмич, чтоб всё было по-нашему…

Пашка Мотылёв:

— С конями-то управишься?

Машины тронулись. Заголосила хозяйка. Под её вой, реквизировав найденное снаряжение, Егор с Федякиным оседлали двух коней, остальных взяли в повода и тронулись в Кабанку.

Анна была на ферме. Наталью Тимофеевну разморило на солнышке. Прикемарила она. Антошка играл на травке у её ног. Потом нашёл прутик и пошёл в атаку на гусей. Обошёл лужу. Коварные птицы отступали с достоинством, меж собой поругивая настырного мальчишку. И вдруг гусак и предводитель стаи, вытянув шею, кинулся на ребёнка. От неожиданности Антошка сел на попу. Жёсткий клюв ткнулся ему в грудь, больно щипнул за руку выше локтя.

— Ма-ма! Ма-ма! — закричал мальчик.

Он и говорить-то умел только три слова — мама, баба, дай.

Мальчик поднялся на ножки и побежал, но гусак мигом догнал, ущипнул за шею и ягодицу.

— Ма-ма! Ма-ма!

Мальчик бросился через лужу напрямик. Запнулся и упал, хлебнул воды. Он ещё сумел подняться.

— Ба-ба! Ба-ба!

Гусак настиг его и здесь, сбил крылом и вскочил на спину. Шансов у ребёнка больше не было.

Наталья Тимофеевна вздрогнула, отходя от дрёмы. Антошка кричит! Она подслеповато осмотрелась — рядом нет, бросила взгляд вдоль улицы — вправо, влево. Господи, где ж ребёнок? За лужей беспокоились гуси. Уж не там ли? Старуха соскочила с заваленки и трусцой, подволакивая отечные ноги, затрусила вокруг лужи. И вдруг увидела!… Господи, не может быть! Господи, только не это! Белый свитерочек в воде…. Это что? Это Антошина спинка?

— Господи-и! — на отчаянный вопль старухи откликнулись собаки всей улицы.

Наталья Тимофеевна подняла внучка на руки. Из носа, раскрытого ротика, ушей текла грязная жижа. Глазки были закрыты, а по щекам полыхал румянец. Жив! Жив!

— Антоша… Антоша, — укачивала старуха остывающее тельце. Толкнулась домой, вспомнила — одна. Постучала к соседке Дарье Ланских:

— Унучек утоп.

— Да ты что?

Дарья, нестарая, проворная баба, взяла на себя роль спасительницы.

— Его надо откачать.

Взяв с Натальей Тимофеевной ребёнка за ручки и ножки личиком вверх, стали раскачивать его будто качели. Жижа булькала в груди, пузырилась на губах.

— Всё. Утоп, — сдалась соседка.

Прибежала оповещённая Анна. Схватила Антошку на руки, прижала головку к плечу и принялась бегать по дому, как оглашённая.

— Сыночка, сыночка мой.

По белой кофточке на спине сбежала чёрная струйка.

Егор вернулся в закатный час. Антошка лежал на столе, умытый, в белом белье. Никаких смертных признаков не выдавало чистенькое личико, только румянец стёк со щёк. С Анной отваживалась Наталья Тимофеевна. Все соседи разошлись — ушли на выборное собрание. Егор Кузьмич поцеловал сына в лобик, скрипнул зубами, застонал и, уткнув лицо в согнутую в локте руку, застыл за этим же столом. Дом сдавила ледяная тишина.

Поздно вечером постучался подвыпивший бригадир Ланских. Егор проводил его на веранду, налил в стаканы из прихваченной бутылки.

— Всё, Ягор, прокатили тебя. Другой теперь у нас председатель.

— Кто?

— Тимофей Бородин.

— Пусть будет.

Ланских покосился на него, выпил и сменил тему.

— А и дуры ж бабы — взялись топлого откачивать, а повернуть ума не хватило. Был у меня по молодости такой случай. Заехал в озеро коня поить, спрыгнул искупаться, чувствую — под ногами топлый. Подымаю — сосед. Спьяну дурень на мелкоте захлебнулся. Кинул через коня, сам в седло и домой. Стучу в ставень кнутовищем:

— Аксинья, мужик твой утоп.

А он прыг с лошадки:

— Хто утоп?

Пока брюхом на коне трясся, вся жижа с него вытекла, и сердце к жизни подтолкнулось. Во как! Долго ишо потом жил, правда, умом тронулся.

Егор молчал, не пил, рассказу не внимал. Ланских засуетился.

— Здесь парнишку хоронить будешь?

— Здесь.

— А сам как? Останешься?

— Не знаю.

Пошёл, от двери оглянулся:

— Ты, Ягор, лучше уезжай — много у тебя здеся врагов поднакопилось. Да и Тимофей не успокоится, пока не сживёт. Тебе спокойней будет.

— Уеду.

Так трагично закончилось второе хождение во власть Егора Кузьмича Агапова. Больше он не рисковал судьбой.

Эпилог

Умирала Наталья Тимофеевна. После недельного поста в тело пришла необыкновенная лёгкость, а голода совсем не ощущалось.

— Мама, да поешь ты, — ворчала Аннушка. — Нельзя же так.

Была она на последнем месяце и ходила утицей по землянке.

— И пить совсем не хочется, — шелестели старческие губы. — Чистой на небеса уйду.

— А? Что? — Аннушка досадливо отмахнулась.

Во дворе грохнул ружейный выстрел. Трёхлетняя Люся, игравшая с куклами на земляном полу, подняла тёмноволосую головку, Аннушка не обратила внимания, Наталья Тимофеевна вздрогнула:

— Егорка упал.

— С чего ты взяла? — удивилась сноха. — Уток стреляет — болото-то рядом.

Вошёл Егор Кузьмич, пригибая голову в низких дверях, с подстреленным селезнем. Показал трофей дочери, отдал жене. Та тут же пристроилась у печи щипать.

— Что с картошкой-то тянешь — а как дожди пристигнут? Выходила, на горизонт смотрела — вроде как насовывает.

— Да я что, разорвусь — и на дому один, и в огороде.

— Ты лешку вскопай да иди, колотись, а я повыбираю.

— Егор, — позвала с кровати Наталья Тимофеевна. — Посиди со мной.

Егор Кузьмич оглянулся на мать, кинул взор на двери, потоптался в нерешительности.

— Посиди. Помираю.

— Ну, что ты, мама, — Агапов сел на табурет у изголовья, пригладил матери седые волосы. — Вот, погоди, дом дострою, переселимся, и встанешь ты на ноги и побежишь с внучкой на перегонки.

— Када ты его достроишь, меня уже не будет.

— Потерпи: должны до холодов перебраться.

— Ты, Егорушка, двужильный, — Наталья Тимофеевна легко, одними пальцами погладили мускулистую руку сына. — Весь в отца. Такой был Кузьма Василич — спорый, сильный, мастеровитый. Любую работу правил, никогда в помощь не звал. Сколь уж в земле лежит — не упомню. Теперь мне свиданью назначает…

— Ты, мама, как скажешь, — откликнулась у печи Аннушка. — Он погиб едва сорок перевалил, а тебе уж восьмой десяток — какая вы пара.

Наталья Тимофеевна обиженно поджала губы:

— Ты думаешь, там, на небесах, года не идут? Идут.

Анна Егоровна опустила с колен утку:

— Так это… Люся наша первая, должно быть, в школу пошла… небесную.

Она склонила голову к плечу, задумалась. Внимая её словам, примолкли все, углубились в память. Только маленькая Люся бубнила что-то, тихонько выговаривая своей тряпичной воспитаннице.

Наталья Тимофеевна опять погладила руку сына.

— Ты с Нюркой-то помирись, на похороны позовешь, и помирись — хватит вам собачиться: не чужие.