Самокрутка

Переехав широкую, огромную площадь, целый пустырь, отделявший стену Китай-города от городских домов, сержант двинулся прямо к палатам князя Лубянского.

При виде показавшегося дома, в глубине двора сержант невольным движеньем руки приостановил лошадь и пытливо, с странным выражением в лице, начал глядеть на дом князя Лубянского. Лицо это оживилось, глаза блеснули ярче и Борщёв вдруг вздохнул глубоко.

"Вот он» — подумал он.

И он стал глядеть молча на правую половину дома.

Рано немного. Он теперь только встал, вслух выговорил наконец Борщёв. Да ведь я не чужой. Мой долг явиться к родственнику тотчас. А я уже третий день в Москве.

И сержант, остановив среди площади свою лошадь, не двигался. Он уверял себя, что приехал слишком рано, что теперь девяти часов пожалуй нет, но в то же время отвечал сам себе, что в эту пору и должен быть с первым посещеньем близкий родственник. Кроме того, Борщёв отлично чувствовал, как "что там не говори", а у него ещё не хватит духу повернуть лошадь назад и и уехать восвояси, отложив своё посещенье до вечера или назавтра.

Он вздохнул, двинул лошадь и рысью въехал на обширный двор княжеских палат.

Тут было не то, что в Петровском, хотя отчасти уже и потому, что время было уже ближе к полудню.

В доме князя всё было на ногах, а у сарая кучера уже откладывали из коляски сильно взмыленных лошадей.

В ту минуту, когда Борщёв подъехал к дому, из этого сарая бегом бросился к нему через двор черномазый и красивый малый в русской красной рубахе.

— Батюшка Борис Ильич! — заорал он ещё на бегу.

Чрез мгновенье, прежде людей, вышедших с парадного подъезда, он был уже около сержанта.

— Прохор... Ахметка... Здорово! — весело сказал Борщёв. — Как здоровье дедушки?

— Славу Богу-с... Славу Богу-с... Как вы изволите?

— А сестрица как?.. Княжна? — выговорил с другим оттенком в голосе сержант.

— Славу Богу-с! Пожалуйте-с! Славу Богу-с! Сейчас доложим! Как ваше здоровье? Давно не наведывались к нам в Москву!

Целый круг дворни уже был около спешившегося сержанта и целый хор голосов гудел около него. Трое подхватили лошадь, но Прохор отмахивался от них как от мух.

— Поди прочь! Где вам! Я сам и отвожу и корму задам! — кричал он.

Остальные лезли к Борщёву, целовали руки, целовали в плечо, и наконец чуть не подхватили на руки, как ребёнка, чтобы нести в парадные двери.

Помимо праздности и скуки, которая при появлении редкого гостя — всегда заставляет людей оживиться, — в отношениях дворни князя к сержанту ясно сказались их общая любовь и неподдельная радость, при виде молодого барина — внука князя.

Чрез минуту, в горницу, где сидел князь за бумагами и счетами, беседуя с приезжим из деревни бурмистром, вбежал лакей и доложил с весёлым лицом:

— Ваше сиятельство — Борис Ильич.

— Что? — двинулся князь, отлично слышавший и понявший. — Где? Здесь? Приехал?

— Точно так! Идут сюда...

— Ну, убирайся. Не до тебя. Ввечеру зайди... — выговорил князь быстро и махнул рукой на бурмистра. Поднявшись, он взял палку и, чуть-чуть прихрамывая на одну ногу, пошёл навстречу внуку.

Пройдя гостиную и залу, князь Артамон Алексеич остановился. Он стал, опираясь на палку, в ожидании внука. По оживлённому, улыбающемуся лицу князя, видно было, насколько приятно ему появление этого внука, заранее ожиданного им по случаю коронации и прихода в Москву всех полков гвардии.

— Поглядим. Каков. Почитай без малого год не видались. Шутка ли! Похорошел небось...

Князь нетерпеливо ждал появления Борщёва в дверях, и почти досадливо прислушивался к голосам людей на лестнице. Идти далее залы навстречу молодому родственнику не дозволял обычай. Иначе, князь, казалось, давно бы был уже на лестнице.

Борщёв запаздывал, ибо люди окружили его и всякий находил что-нибудь с ним сделать. Один отчищал пыль с сапогов, другой чистил веничком сюртук и камзол, третий обмахивал пыль с шляпы сержанта!

Наконец Борщёв появился в дверях и быстро пошёл к деду навстречу. Он был особенно взволнован, румяный, улыбающийся. Голос его даже дрогнул:

— Дедушка, долгом почёл явиться к вам! залепетал он смущаясь. Если позволите... А то прогоните... Воля ваша на всё.

Князь принял молодого человека в объятья, ничего не говоря, три раза расцеловался на обе щеки, и потом, отведя бесцеремонно рукой от себя на шаг, стал оглядывать с ног до головы.

— Ничего. Молодец! — холодно сказал Артамон Алексеевич.

Выражение лица князя с минуты появления сержанта — было уже не то. Когда мундир Борщёва мелькнул за приотворенной дверью, выражение неподдельной радости на лице князя сменилось на холодно-учтивое выражение, отчасти строгое.

"Я очень рад приезду, но всё остаётся по-старому. Нового ничего нет и быть не может!"

Вот что мог читать ясно на лице деда сержант, когда тот, взяв его под руку, — повёл к себе. Другого он, впрочем, ничего не ожидал, и не выражение это смутило Борщёва.

Он был рад и счастлив, что дед всё-таки встретил его перед лестницей, не попросил удалиться, а ведёт к себе в кабинет.

Князь ввёл молодого человека к себе, усадил и всё оглядывая с холодным выражением лица, наконец заговорил, не столько строго, сколько равнодушно. Но это равнодушие и эта холодность иногда исчезали. Будто срывалось это выражение с лица князя и с оттенка его голоса. Будто играл князь и к тому же неудачно. Но если он сам замечал, что холодность и "строгость" срываются, то сержант не замечал этого. Ведь он не мог знать, какое лицо было у князя, когда ему доложили о приезде внука и когда он, в ожидании его, стоял у дверей залы.

— Ну, что делал зиму целую? Сказывай. Говори. Когда будешь офицером?

— Надеюсь теперь, на коронацию, будет производство.

— Ну отлично. Пора. Пора. Мне не похлопотать ли? А то обойдут, забудут!

— Если милость ваша будет, дедушка...

— Ну. Как зимой? Кутил?

— Не очень, дедушка.

— Не лги. Пил? Играл!

— Ей Богу... Даже по правде сказать, вовсе не кутил. Ничего такого не…

— Ну да, толкуй!.. Знаем мы, как вы, гвардейцы, не кутите. У вас и от "ничего" соседям невмоготу, а от "чего" и чертям в аду тошно.