Самолёт на Кёльн. Рассказы

– В рот все твои бутылки, пидарас! – распорядился скульптор, и Климас покорно стих, скорчился в углу, раскачивался и корячился, ковыряясь в носу и разглядывая проходящие за окном ноги прохожих.

– Я, конечно, не ожидал чего-либо особо выдающегося, – говорил между тем Киштаханов. – Ты не хуже меня знаешь, как эти бюрократы относятся к нам, людям искусства, но все-таки ведь можно же было хотя бы такт соблюсти, хотя бы перед иностранными товарищами соблюсти такт! Ведь они черт знает что могут подумать об отношении наших бюрократов к нам, людям искусства. Хотя и эти… геноссе, тоже хороши! – вдруг воспылал он. – Культурные люди, западные, свободные, раскованные. Могли бы хоть как-то… хоть немного… хоть какой-то интерес проявить, что ли? Тоже порядочное хамло!..

– Я когда служил в армии, – сказал Климас, – то меня там сильно допекал пидарас-старшина, хохол. Он меня дразнил латышом, хотя я ему объяснял, что я – бывший латыш. То есть я был латыш, потому что меня из детдома усыновили латыши после войны. А потом они меня выгнали из дому, когда я занялся пьянством и воровством. И я тогда узнал, что я – русский, сын русских неизвестных родителей. Я от старшины стал косить и оказался в госпитале. Там нас лежало в палате двадцать рыл, и один грузин все кричал: «Держись, ребята, скоро мне придет волшебная трава из аула, накуримся той травы и все от маршала Гречки отвалим». Так оно и вышло. Все отвалили. Как в воду глядел кацо, и действительно волшебная оказалась та трава. Всех комиссовали подчистую. Меня год еще потом припадки били и кровь из носу шла. «А какая это трава, большой секрет, – говорил грузин. – А большие секреты, – говорил грузин, – стоят больших денег», – всегда говорил грузин. Звали его Николай, как русского. Может, он и был русский?..

…А дело заключалось вот в чем. Дело заключалось в том, что наш город К.., впервые, пожалуй, за многие годы его пореволюционного существования, вдруг посетила большая группа коммунистических иностранных товарищей, граждан одной из западных стран, еще не перешедших к социализму.

Это событие сильно взбудоражило город. Потому что до этого дружеского визита наш город лишь крайне редко посещали отдельные иностранцы. И то лишь важные общественно-политические деятели братских стран лагеря социализма и развивающихся стран – товарищи Мандевиль Махур, Вальтер Ульбрихт, Фидель Кастро и другие товарищи. И то лишь – товарищи Фидель Кастро и Мандевиль Махур лишь приземлялись в аэропорту, где ели стерляжью уху, а товарищ Вальтер Ульбрихт проехал через город на ГЭС, и на пути его следования из аэропорта был выстроен за одну ночь забор, скрывающий от глаз товарища, низко сидящего в машине, гнусные деревянные строения самостройщиков Убойной улицы. Эти самостройщики, ставшие от жизненных невзгод и пьянства чрезвычайно острыми на язык, тут же окрестили новый забор, крашенный масляной зеленой краской, забором имени товарища Вальтера Ульбрихта. Еще наш город К. посещали на моей памяти подряд, но в разные годы, Берия, Каганович, Маленков, Хрущев, Подгорный, Брежнев, но это уже свои товарищи, отечественные, а отнюдь не иностранные, о которых, собственно, и пойдет речь.

Скульптора Киштаханова позвали ТУДА, сказали, чтобы он завтра без фокусов надел свой лучший костюм с галстуком и белой сорочкой, состриг без фокусов патлы, привел в порядок бороду и находился в два часа пополудни у памятника Вождю, который будут осматривать иностранные гости, и им, возможно, что-то понадобится уточнить по художественно-скульптурной части, для чего и должен присутствовать близ памятника он, Киштаханов, которому – довольно еще молодому человеку – оказывается важное доверие. Без фокусов.

– А когда мой проект памятника Вождю победил на Всесоюзном закрытом конкурсе аналогичной темы, они его взяли, да? – жаловался Киштаханов. – Они эту московскую сволочь пригласили, старого подонка! Они плевать на меня хотели! Они скульптуру реки Е. не хотят устанавливать, символически изображающую реку Е., а тут я им, видите ли, понадобился, чичисбей!

– Это что такое значит – чичисбей? – спросил Климас.

– Цыц! – взвизгнул скульптор.

– Я знаю асмодей, а не чичисбей, – сказал Климас.

– Чичисбей – это который у итальянцев за границей сопровождает молодоженов, когда они путешествуют в медовый месяц, – успокоил я Климаса.

Я стоял на дикой жаре в идиотском черном костюме и страшно злился, потому что зарубежные революционеры все никак не появлялись. Неподалеку от меня скучали два друга: полковник милиции и инструктор. Они, хихикая, пихали друг друга в тугие животы.

– Стол на восемьдесят персон, – вполголоса сообщал инструктор. – Ох, Федька, Федька! Бывал я… где только… но я тебе скажу, я тебе скажу… – он зачмокал, заоблизывался, затряс пухлыми пальцами.

К ним подошел скромный юноша с комсомольским значком.

– Пионеры построены, Федор Мелитонович! – весело, с живинкой в стальных глазах доложил он.

– Добро! – сказал полковник. – Я тебе даю сигнал, и они все тогда пускай шуруют, поют. А пока ты им скомандуй «вольно», чтоб они у тебя в обморок на такой жаре не попадали

– Вольно! – гаркнул комсомолец

Дети радостно зашуршали и стали прыгать на одной ножке.

– Кажись, идут, – сказал инструктор.

– Хрен-та, – спокойно возразил полковник.

На массивную галерею второго этажа Крупного Дома высыпали неразличимые издали люди в пестрых рубашках. Среди них черным пятном выделялась женщина – по-видимому, это была сама Ефросинья Матвеевна Дукеева. Она держала руку по направлению к памятнику в позе Вождя, увековеченного этим памятником.

– Но – готовсь! – уточнил полковник.

И тут лицо его задрожало от ужаса. Он надулся, распух, посинел, замахал инструктору:

– Смотри, смотри!..

Вокруг памятника оказалась бегающей не отловленная собачниками дворняжка со слипшейся шерстью, коротконогая, агрессивная.

– Прогони собаку! – наступал на инструктора полковник.

– Ыть! Ыть! – наступал на собаку инструктор.

Собака зарычала и ощерилась. Полковник и инструктор отпрянули. Собака подняла ногу, пукнула, поджала уши и медленно затрусила прочь.

В суматохе мы и не заметили, что процессия гостей оказалась уж совсем почти рядом!

– Мардак! Мардак, скотина! – зашипел-закричал полковник комсомольцу.

А тот совсем не слышал его, поскольку вступил в соблазнительную беседу с пышнотелой девкой в синих джинсах и красной майке с выпирающей надписью «Ай эм секси», отчего и пионеры совсем рассыпались, а двое из них, кажется, дрались.

Ефросинья Матвеевна зло улыбалась в своем черном пиджаке с пышным накрахмаленным жабо. Вокруг Ефросиньи Матвеевны сгрудились люди, похожие на состарившихся стиляг пятидесятых, блаженной памяти годов: замшевая обувь, джинсы, вельвет…

– Это – памятник Вождю, – сказала Ефросинья Матвеевна – А это – наш молодой товарищ, молодой скульптор Киштаханов.

– О, ия, ия!.. Натюрлих! Вери интерест, – загалдели коммунисты.

– Чао, гуд дэй, фройндшафт, товарищи, – начал я. – Это памятник Вождю, он сделан из гранита, высота его…

Но тут шипенье полковника достигло-таки ушей Мардака, он спохватился, быстро выстроил своих и сдуру велел им грянуть.

Они и грянули, своими детскими, неокрепшими голосами:

Аванта пополо (дальше не помню)

Тут тоже не помню. Тут тоже не помню.

А припев помню:

Бандера росса. Бандера росса.

–О-о! – Гости немедленно бросили меня и окружили пионеров. И пионеры окружили их. Гости щекотали детей, подбрасывали их в воздух и дарили им значки и жевательную резинку. И всем им было хорошо. Умильно улыбаясь, глядели на эту счастливую картину Мардак, Федор Мелитонович, инструктор и Фроська. Я тоже умильно улыбался.