Самосвал

— Настоящим отцом, ну или матерью — но этого удовольствия Матвей, сама понимаешь, уже лишен — ребенок воспринимает только того, чей запах чувствует рядом с собой первые месяцы жизни!

Она только посмеялась. Потом спросила, откуда я это взял. Пришлось признаться, что фамилии автора я не помню. Она зашла в ванную и, придерживая на бедрах полотенце, позвонила мужу, чтобы спросить того, откуда цитата. Заодно убедиться, что он на работе. Муж, удивительно ученый человек, выложил фразу в поисковую систему интернета, и через минуту мы знали ответ.

— Бенджамин Спок! — рассмеялась моя милая, опуская полотенце по розовым ногам вниз. — Человек, которого дети сдали в дом престарелых.

— Пускай сдает, — облизал я губы, — лишь бы там было полно таких очаровательных старушек, как ты.

Конечно, этот глупый, дешевый и пошлый комплимент произвел впечатление: женщины меня вообще любили, а уж с появлением Матвея отбоя от них не было, все только и делали, что восхищались им — я отдаю покойной дань восхищения, малый и впрямь уродился красавцем — да мной. Какой заботливый папаша, шептались молодые мамаши с колясками в парке, где я делал регулярные пробежки с Матвеем в двадцатикилограммовой коляске. Мне из-за этого даже пришлось бросить курить: непросто было совмещать это удовольствие с ношением тяжестей, вернее, одной тяжести, моего сына, и регулярными тренировками по плаванию. Вот только они — эти тренировки да женщины, к которым я сбегал на час-другой, — и были тем временем, которое я проводил не со своим сыном: а дежурила с ним нанятая мной за бешеные деньги нянька. Все оставшиеся часы я был рядом с ним. Не испытывая к нему особой эмоциональной близости, я тем не менее добросовестно менял пеленки, кормил, играл, гулял и даже читал книги. Особенно хорошо он засыпал под «Одиссею», а под Шекспира мы так вообще засыпали вдвоем. Особенным спросом как снотворное пользовался у нас «Король Лир». Но все это только первые три-четыре недели. Потом начался ад, и ад этот был стоном:

— А-а-а-а-а-а-а.

Правда, длилось все это недолго, всего часов восемь, и я рассчитывал на то, что на следующий день все пройдет. Правда, что именно, я не знал. Живот? Голова? Легкие?

— Живот, голова, легкие? Матвей? — спрашиваю я.

— А-а-а-а-а-а, — отвечает он.

— Дай же поспать, а?! — негодую я.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а, — ноет он.

— Заткнись! — бью я кулаком в стену. Он умолкает, и я со вздохом облегчения снимаю ноги с подножия качающейся кровати. Но уснуть не успеваю.

— А-А-А-А-А-А, — начинает верещать он. И не умолкает даже к утру, даже в поликлинике, даже в больнице, даже в лаборатории, где нам ставят диагноз «дисбактериоз», даже дома.

* * *

— А-а-а-а-а.

— Заткнись, — вяло говорю я и иду варить кофе.

Ему уже два месяца, и ровно месяц он почти не спит, вопит от боли, и я его ненавижу. Похоже, придется и правда отдать его какой-нибудь из бабушек. Пусть лучше они искалечат его психику, чем он уничтожит меня, выпьет из меня все соки. Маленький гнусный засранец! Ненавижу. Он корчится и дрыгает ногами, и я мрачно присаживаюсь над ним, рассмотреть это лицо. Само собой, оно сморщено, потому что ему больно, и ничего эстетически привлекательного я в своем сыне не вижу. Интересно, было бы мне легче не умри Оксана? Боюсь, мне уже все равно. Я беру его за ножки, и начинаю прижимать их к животу, поочередно. Левую-правую, правую-левую, левую-правую, а теперь обе.

— Давай, давай, — шепчу я, — посри, посри, просрись, пожалуйста, пожа-лу-й-с-та…

Он только издевательски кряхтит и тужится. Ни черта не получается. Самое поганое, что и анализы толком сдать у меня уже третью неделю не получается. Лаборатория работает раз в неделю, и у них то закрыто, то перерыв, то я опоздал. Каждый их отказ для меня — страшнее любовной трагедии, когда подружка бросила меня прямо на университетской выпускной вечеринке. Ведь его, Матвея, говно для меня — самая большая драгоценность. Потому что его, говна, страшно мало. И чтобы получить его, хотя бы несколько грамм, мне приходится вытворять… Чего только я не вытворяю.

Оказывается, если сунуть младенцу в задницу градусник, из него, да нет, из младенца, повалит дерьмо. Это правда работает! Только те, кто это советует, забывают добавить, что у младенца от таких фокусов страшно болит задница, и если раньше он орал всю ночь из-за того, что не мог просраться, то после операции с градусником будет орать из-за боли в заду. Выбирайте.

Еще одна неприятная новость: никто не знает, что делать с маленькими детьми. Многоопытные матери взрослых детей и старушки уже не помнят, как оно с грудничками. Не рожавшие — сами понимаете… Мамаши грудничков постигают все опытным путем.

— А-а-а-а-а, — стонет Матвей, и я начинаю ощущать к нему некоторое подобие жалости.

Само собой, меня стоит пожалеть куда больше, чем его. Все эти неприятности, я уверен, рано или поздно закончатся. Во-первых, он вырастет. Во-вторых, в окружении заботливых бабушек все его проблемы будут решены. А я смогу наконец вернуться к работе. Меня заждались мои деньги, мой алкоголь, мои женщины, которым я стал уделять чересчур мало внимания, и мои рассказы. Я и так довольно пострадал. В конце концов, то, что я, молодой мужик, два месяца был, по сути, мамашей, уже добавило мне очков в глазах окружающих. Все увидели, что я могу быть заботливым, домовитым, нежным, и все такое, и прочая. Но не быть же таким вечно! То, что в малых дозах укрепит мою и без того благополучную репутацию, в больших вырвет ее с корнем из чахлой молдавской почвы. Если я брошу все, чтобы растить этого кряхтящего засранца, меня, мягко говоря, не поймут. Мне и так звонят каждый вечер с вопросами. То редакторы, то бренд-менеджеры, то пиар-менеджеры, а то и кто-то из депутатов, все шаловливые, все соскучившиеся по моему щекотливому, блин, перу.

— Лоринков, ну когда же ты вернешься?! — спрашивают они.

— Зачем? — посмеиваясь, туплю я.

— Потрясти этот мир! — улыбаются — уверен — они.

— О, скоро, очень скоро, — говорю я.

— Слушай, — говорят они, — от тебя такого никто не ожидал. Ну, с ребенком… Ты настоящий мужик, Лоринков!

— А то! — горделиво говорю я.

— Ну, так скоро ты вернешься? — осторожничают они. — Или, ха-ха, берешь трехгодичный отпуск по уходу за ребенком?

— Ха-ха, — говорю я, — ха-ха.

И кладу трубку. А Матвей говорит:

— А-а-а-а, а-а-а-а.

— Заткнись, — отвечаю я ему, — всю кровь выпил, я не спал, понимаешь, не спал, понима…

— А-а-а-а-а-а, — ноет он, извивается и кричит.

— Заткнись, — говорю я, и иду в спальню, твердо решив, что пусть орет хоть всю ночь, фашист малолетний, я просто закрою дверь, поорет да перестанет.

Но на полпути останавливаюсь, потому что в кроватке почему-то затихает. Не веря в удачу, я на цыпочках подхожу и заглядываю в кроватку. Он, конечно, не заснул… В его глазах я отчетливо вижу себя. И то, как широко распахнулись мои глаза. Очень широко. Он уже не говорит «а-а-а-а-а», а горько, как могут только безутешные — я имею в виду по-настоящему безутешные — вдовцы, плачет. Только сейчас до меня доходит. Мать вашу. Получается, что.

Ему уже целый месяц больно.

Персональный сонник НОМЕР 987 — б: море [1]

«Здравствуйте, Юрий!

Вы говорите, что видели море, но можете ли вы положа руку на сердце утверждать, что вам приснилось именно оно? Вы уверены, что то был не океан? Не озеро? Не река? Как часто мы во сне — да и в жизни! — видим только то, что хотим видеть, только лишь потому, что нам не хватает духу поднять голову и оглядеться. Смотрим под ноги, видим лужицу воды и говорим: я на морском берегу. В то время как лужица эта кончается за протянутой нами рукой… Сон-обман, ведь бывает и такое!

1

— оплачено. (Прим. бухг.)

К чему я говорю вам это, Юрий. Как вы уже, наверное, поняли, толкование снов включает в себя не только расшифровку того, что вам приснилось. Специалисту необходимо знать также как и почему вам приснилось именно это, а не то или то.

Потому что море спокойное и с водой ясной, как глаза моей любящей жены, это одно. А море бурное, с водой грязноватой, как глаза моей любящей жены перед ссорой, — совсем другое. Море с барашками — к рождению первенца, море в шторм — к неприятностям на работе, море с медузами, ползающими по гладкой плоти волн, — к перевоплощению вашей мечты в чудесного вида бабочку, которая распустит свои огромные крылья на древесных столбах Амазонки. Море, кишащее рыбой, — к изобилию. Море в дыму — к известию, и дым этот символизирует не что иное, как дымы костров, в древности разводившихся для того, чтобы дать знать о чем-либо людям, находящимся на расстоянии сотен километров от этих костров…