Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

Хозяин страны и заказчик гимна еще за сценой, его лик покуда не явлен соавторам-зрителям, но как уже проявился характер — и всего-то в двух малых штришках! Действительно: зря, что ль, порезали-постреляли всех «благородий», в погонах и без, и, в сущности, разве не для того, чтоб само благородство отходило в разряд «старых понятий»? Тем более — к месту ли пусть случайное, беглое напоминание о каких-то народовольцах, если это именно он, Сталин, избран судьбою, чтобы…

Минуточку. Как? Избран? Вот и у соавторов сказано: Сталин — «избранник народа». Чушь! Какой народ! Какое избрание! Что они, эти соавторы, за дурака его принимают? Разве он не знает цены той потешной церемонии, которую сам придумал и назвал, издеваясь, всенародными выборами?

И вот (продолжаю цитировать):

«Авторы успели заметить, что в строке второго куплета „Нас вырастил Сталин — избранник народа“ рукою Сталина вычеркнуты слова „избранник народа“»…

А дальше — еще комедийней:

«Михалков и Регистан здороваются. Сталин не отвечает, протягивает отпечатанный на машинке текст:

— Ознакомьтесь. Надо еще поработать. Главное — сохранить эти мысли. Возможно это?

Написанный накануне третий куплет изменен: строки произвольно соединены, стихотворный размер нарушен:

Мы армию нашу в боях закалили, Врагов-захватчиков с дороги сметем! Мы в битвах решаем судьбу поколений, Мы родину нашу к славе поведем!

— Возможно, — отвечает Михалков. — Можно подумать до завтра?

— Нет. Нам это нужно сегодня».

Что за спешка? А с другой стороны — чего церемониться с двумя литераторами, если он, Сталин, лучше их знает, чт'o надо писать? И даже — как!

«Михалков и Регистан не нашли эпитета, который мог бы заклеймить в их четверостишии врагов-захватчиков.

Сталин молча ходит по кабинету и вдруг произносит:

— Подлый народ эти захватчики, подлый!

— Может быть, это и есть то слово? — говорит Михалков. — „Захватчиков подлых с дороги сметем“!..»

Трудно ль узнать здесь того лукавца, который так удачно, даром что совершенно нечаянно, сменил название «Колыбельная» на «Светлану»? Вот и здесь — что ж, давайте поверим (или не поверим), что эпитет «подлый» либо что-то вроде него оказался, ну, никак не по силам стихотворцу-профессионалу. Как бы то ни было, с уже знакомой нам грациозностью вождю предоставлена возможность явить свое превосходство и в этой области.

Согласимся: вряд ли удастся смешней сочинить пародию на «творческий процесс». Да, комедия. Балаган, что было присуще эпохе Лучшего Режиссера Всех Времен и Народов. Водевиль, по законам которого нужен соответственно водевильный простак, почти клоун, все делающий невпопад, попадающий в нелепые положения. Он может и не получать колотушек, но зато уж нескрываемое сталинское презрение будет похлеще всех подзатыльников.

Вольно или невольно эта роль предназначена Эль-Регистану, что удостоверяет сам его соавтор в книге «Я был советским писателем». И даже, чутьем драматурга уловив комедийный жанр, о котором я говорю, записывает диалог на манер настоящей пьесы:

«Регистан (пытается положить на тарелку Сталину кусок ветчины): Разрешите за вами поухаживать, товарищ Сталин?

Сталин (отодвигает свою тарелку): Это я за вами должен ухаживать, а не вы за мной. Здесь я хозяин… Кстати, кто вы по национальности?

Регистан: Я армянин.

Сталин (с иронией): А почему вы Эль-Регистан? Вы кому подчиняетесь: Муфтию или Католикосу?

Регистан: Католикосу, товарищ Сталин!

Сталин: А я думал, Муфтию…»

Хотя достается и Сергею Владимировичу:

«Сталин (мне): А вы, Михалков, не заглядывайте! Тут мы без вас обойдемся.

Я: Извините, товарищ Сталин! Я случайно…

Сталин: И не заикайтесь! Я сказал Молотову, чтобы он перестал заикаться, он и перестал.

Молотов (улыбается)».

И еще:

«Сталин: Мы нахалов не любим, но и робких тоже не любим. Вы член партии?

Я: Я беспартийный.

Сталин (помолчав): Это ничего. Я тоже был беспартийный…»

Чем любопытны — помимо комизма — эти непредвиденные интермедии? (Верней, не такие уж непредвиденные — чувствуется и рука режиссера, и готовная податливость статистов.)

Вождь может быть неласков и раздражен. Вождь издевается: «Это я за вами должен ухаживать…» — и отодвинутая тарелка. (Что означает: да отвяжись ты!) Либо: «Сталин (перебивает Регистана): Разрешите мне реплику?» Перебивает, дабы спросить разрешения: каково?

А уж вопрос насчет подчинения муфтию или католикосу… Может, усатая кошка, сыто играющая с суетливым мышонком, ждала в ответ: «Не муфтию и не католикосу, а вам, товарищ Сталин!»?.. Во всяком случае, организатор дружбы народов недурно поддел армянина, назвавшегося именем мусульманской святыни.

Но все это видимость. На деле тут идеальная гармония отношений, когда все на своих местах, все понимают и принимают правила игры. И даже то, что кажется их нарушением, актерской отсебятиной, означает тонкое понимание исполнителями режиссерского плана.

Вот Михалков с Эль-Регистаном, выпив в компании с Политбюро, ведут себя (признание Михалкова) «свободно, если не сказать развязно… Мы настолько забылись, где и с кем находимся, что это явно потешало Сталина и неодобрительно воспринималось всеми присутствующими…».

О, недогадливое окружение вождя! Разве это для челяди обаятельно раскрепостились соавторы, совсем не настолько забывшиеся, чтобы не примечать: кто доволен и кто недоволен? И рассудившие, несмотря на подпитие, трезво, что недовольством соратников можно и пренебречь ради финального результата:

«…Сталин хохотал буквально до слез».

Да, другие условия. Другие люди. Это Твардовский с его подавляемым, но несомненным чувством достоинства воспринял как «вздорное соображение» замечание своих верховных редакторов. Дескать, в его тексте сказано: «Под ним идет полмира с нами». Нет, «полмира» — мало, ведь через пять — десять лет будет больше!

Это Твардовский, по его самоироническому выражению, «пел» Суслову о «необходимости сохранить „печаль“». (Не сохранили. В одном из вариантов текста было: «В дни торжества и в дни печали мы нераздельны с ней всегда», но и это показалось начальству недопустимым с точки зрения казенного оптимизма.)