Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916
Шрифт:
Гапон заступился за уволенных, но ходатайство – его личное, а затем и всего «Собрания», – было в грубой форме отклонено Смирновым и не поддержано фабричным инспектором Чижовым. 21 декабря взволнованные рабочие узнали об этом. На Путиловском заводе работало двенадцать с половиной тысяч рабочих, из них более тысячи – члены «Собрания».
Всякому апокалипсису, даже если он совершается в одной отдельно взятой стране, предшествует явление лжепророков. Настоящим лжепророком первой русской революции был священник Георгий Гапон. Отцы православной Церкви учат: покаянием побеждаются все греховные страсти, кроме гордости. Эта сатанинская страсть, овладевая человеком, может проявляться в формах, ничем не отличимых от святости. Одержимый гордыней человек абсолютно верит в свою непогрешимую правоту и этою верою увлекает массы людей за собой – в бездну. Несомненно, отцом Георгием ко времени его тридцатитрёхлетия демон гордости уже овладел без остатка. Гапон уверовал в себя как в нового Мессию. Многие уверовали в него.
В его жизни удача переплеталась с несчастьем, но всегда, до последнего рокового взлёта, его путь осеняло незримое покровительство могущественных сил. Что это было – перст Божий, коварство диавола или просто земная протекция молодому одарённому красавцу из народа? Георгий Гапон родился в 1871 году на Полтавщине, в семье крестьянской, но достаточно зажиточной, чтобы дать любимому сыну образование. Окончил Полтавскую духовную семинарию, женился, принял сан, получил выгодный приход – как говорили, благодаря поддержке симпатизировавшего ему полтавского епископа Иллариона. Тихая жизнь кладбищенского батюшки, казалось, предначертана отцу Георгию. В 1898 году – трагедия: попадья умерла, оставив на руках мужа двух малюток. Овдовев, он, в нарушение обычаев русской Церкви, уклонился от принятия монашества. Детей оставил своим родителям, а сам отправился в Петербург, поступил в Духовную академию. И опять не без помощи свыше: вроде бы слово за него замолвил сам Победоносцев по ходатайству некоей набожной полтавской помещицы.
Что и говорить, отец Георгий умел нравиться женщинам. Его проповеди скоро становятся модными в салонах великосветских вдов, близких и ко двору, и к кафедре митрополита Петербургского Антония. Ему открыто покровительствуют С. П. Хитрово, вдова гофмаршала двора Его Императорского Величества, и вдова министра иностранных дел княгиня М. А. Лобанова-Ростовская. Их протекция решает всё. С 1900 года неженатый священник, студент второго курса Академии, начинает служить в большой и многолюдной Церкви иконы Божией Матери всех скорбящих Радости в Гавани, близ завода Балтийской верфи. Приход по преимуществу рабочий, что в скором времени сыграет решающую роль в судьбе нашего героя. Однако тут Гапон не поладил с настоятелем – и через несколько месяцев его переводят из Скорбященской церкви на удобное место настоятеля храма 2-го приюта Общества попечения о бедных и больных детях («Общество синего креста»). Одновременно он преподаёт Закон Божий в Детском приюте трудолюбия св. Ольги. Сии учреждения находятся под покровительством императрицы-матери. Через посредничество статс-дамы её императорского величества Е. Н. Нарышкиной молодой священник с огненным взором и античным профилем представлен государыне.
Покровительство высоких особ спасает его в скандальной ситуации, на которой оборвалась бы карьера любого другого священнослужителя. Летом 1902 года отец Георгий пропал из Петербурга. Вскоре выяснилось: бежал на родину, в Полтаву, с соблазнённой им юной воспитанницей Марией (по другим сведениям Александрой) Уздалёвой. (Забегая вперёд, скажем, что Уздалёва оставалась со своим соблазнителем в радости и в горе, до самой его жалкой гибели в 1906 году, и за три года совместной жизни родила ему двоих детей.) По всем канонам православной Церкви Гапон после этого должен был быть извержен из сана. Однако митрополит Антоний принимает иное решение: по возвращении в столицу священник-прелюбодей становится неофициальным консультантом владыки по вопросам участия Церкви в рабочем движении. В этом качестве вступает в контакт с петербургским градоначальником Клейгельсом и с переведённым недавно в Петербург Зубатовым, отцом-родоначальником легальных (то бишь, подконтрольных полиции) рабочих организаций. В переговорах с ними рождается идея «Собрания петербургских фабрично-заводских рабочих».
Идея оказалась плодотворной. «Собрание» вскоре стало многолюдным, его отделения растут как грибы: на Выборгской стороне, у Путиловского завода, у Невской Заставы, на Васильевском острове. Рабочие с интересом и со всё возрастающим благоговением слушали речи отца Георгия. Они знали, что батюшка силён своими связями, и потому надеялись: не выдаст, защитит, исхлопочет что-нибудь хорошее свыше. Вокруг него стало появляться сияние вождя и спасителя обездоленных. От сознания собственной исключительности – представитель высших в толпе низших, ходатай перед высшими за низших – у отца Георгия голова не кружилась, ибо верил он в свою звезду не меньше, чем в Вифлеемскую. Неудержимое природное честолюбие подсказывало ясный вывод: он – святой, Богом избранный для установления царства справедливости на Земле. Ему только что исполнилось тридцать три года. Возраст Мессии. Это придавало силы, бесконечно много сил. Гапон за всё берётся и всё успевает. Он как будто бы всюду одновременно: на собраниях в рабочих чайных, на благотворительных вечерах в светских салонах, в кабинетах вельмож…
И вот, его ходатайство грубо отвергнуто, слово его (пророка!) растоптано администрацией Путиловского завода.
Декабрь в Петербурге выдался беспокойный. 29 ноября у Казанского собора студенты (по разным данным от пятисот до пяти тысяч) пытались митинговать по поводу гражданских свобод и выборного представительства. Кончилось дело дракой с полицией; побили нескольких городовых, несколько десятков
студентов было арестовано. 2 декабря в самом демократическом из столичных институтов – Технологическом – состоялся так называемый «бал» по случаю годовщины основания «альма матер»; на самом деле – политическая сходка, продолжение прерванного митинга. Речи против самодержавия звучали самые решительные. Корреспондент левой французской газеты «L'Humanite» Этьен Авенар писал: «Молодые отличаются страстной нетерпимостью… Политика – всё в их жизни».В обществе носились неясные слухи о реформах; звучали неведомые, но сладкие слова: «Учредительное собрание», «всеобщее равное избирательное право». Ещё не отшумело эхо зажигательных студенческих речей, как 12 декабря появился государев указ, где в неопределённо-будущем времени говорилось о свободе печати, равенстве вероисповеданий, равноправии национальностей. Но главный пункт – это все знали – пункт об образовании выборного представительства, вычеркнут государем в последнюю минуту. Интеллигенция возмущалась, а более всех грустил министр внутренних дел князь Святополк-Мирский. Проект реформ разрабатывал он; изъятие оттуда ключевого пункта означало недоверие государя ему лично. Мирский подал в отставку (второй раз за три месяца пребывания в должности). Государь не возражал, но попросил остаться ещё на месяц, пока не подыщется преемник.
14 декабря интеллигенция собралась на банкет в доме Павловой; отмечали 79-летие восстания декабристов. Тут уж дали волю раздражению по поводу позавчерашнего указа. Произносили тосты за Конституцию, за Учредительное собрание; до того разлиберальничались, что выпили (все семьсот восемьдесят участников) за здоровье Егора Сазонова, революционера-террориста, убийцу Плеве, томившегося в царской темнице.
За всеми этими делами забыли о войне. Привыкли к тому, что где-то там далеко, за десять тысяч вёрст от брегов Невы, взрываются шимозы, Куропаткин отступает, а Порт-Артур героически выдерживает осаду. И вдруг – гром среди ясного неба: 22 декабря петербургские газеты напечатали весть о капитуляции Порт-Артура. Аккурат на следующий день после решительного отказа администрации Путиловского завода пойти навстречу ходатайству гапоновского «Собрания».
Конфликт на заводе вдруг оказался в фокусе общественного внимания. Вот, мол, наше правительство: конституцию не даёт, войну выиграть не может, рабочих бросает на съедение капиталистам. 27 декабря в василеостровском отделе «Собрания» на 4-й линии, дом 35, состоялось многолюдное заседание. Около трёхсот пятидесяти человек: рабочие, корреспонденты газет, представители интеллигенции и революционного подполья – эсеры, а возможно, и социал-демократы. Постановлено: 1) обратиться к администрации Путиловского завода с просьбой уволить Тетявкина и восстановить тех четырёх; 2) обратиться с жалобой в Фабричную инспекцию и к градоначальнику Фуллону; 3) если требования не будут удовлетворены, то «за дальнейшее спокойное течение жизни среди петербургских рабочих „Собрание“ не ручается». На следующий день рабочая делегация во главе с Гапоном отправилась к Фуллону, Чижову и Смирнову. Добрый Фуллон пообещал помочь чем может; Чижов заявил, что по уставу «Собрание» не вправе заниматься такими вопросами, а Смирнов вовсе рабочих не принял.
До 2 января продолжались переговоры с администрацией. Обстановка накалялась. Совершенно неожиданно рабочий мир Петербурга принял близко к сердцу путиловскую историю. Наболело. На заседания «Собрания» собирались толпы. Стали говорить о всеобщей забастовке. Всё происходило стихийно. Гапон чувствовал, что теряет контроль над событиями; но он пользовался авторитетом среди рабочих, его слушали с восторгом, когда он говорил то, что хотела слышать аудитория. Он поплыл по течению, был подхвачен тысячами рабочих рук. Нестись на гребне волны – наилучший способ убедиться в своём мессианстве. 2 января под его председательством «Собрание» решило: последний раз предъявить требования администрации, в случае отказа – начать стачку. 3 января двенадцать с половиной тысяч путиловских рабочих забастовали. И не просто забастовали, а пошли по другим заводам – уговаривать товарищей присоединиться к ним. 4 января остановился Франко-русский завод (ещё две с половиной тысячи рабочих), 5-го, в канун Крещения – Невский литейно-механический, за ним прочие. 7 января бастовало более ста тысяч, а 8 января – сто пятьдесят тысяч человек. Забастовали типографии, газеты перестали выходить.
Размах движения оказался неожиданностью для всех. Руководитель Петербургского комитета РСДРП большевик С. И. Гусев (Драбкин) растерянно писал Ленину в Женеву 5–6 января: «События развиваются со страшной быстротой… Забастовка расширяется, и, вероятно, станет всеобщей». Другой революционер, Д. Гимер, в воспоминаниях признаёт: «Все мы, и большевики, и меньшевики, и эсеры, были поставлены перед необходимостью так или иначе участвовать в назревающих помимо нас событиях».
И тут, как нарочно, событие одновременно курьёзное и зловещее произошло во время Великого водосвятия, совершавшегося 6 января, в день Крещения, на льду Невы перед Зимним дворцом, при участии государя. Одна из пушек, выставленных для салюта на стрелке Васильевского острова, шарахнула боевым снарядом, картечью. Попало по карнизу Зимнего, выбило несколько стёкол, зацепило царскую палатку, установленную на льду. Осколком стекла легко ранило адмирала Авелана, картечиной серьёзно задело городового. Стечение обстоятельств: фамилия пострадавшего стража порядка была – Романов. Происшедшее, скорее всего, явилось следствием обычного военного разгильдяйства. Но по городу поползли слухи о заговоре.