Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916

Васильчиков: Да, вы назвали тех, о ком вам известно, что нам о них известно. А ещё? (Закуривает папиросу.) Николай Константинович, ваше запирательство бессмысленно и может лишь повредить вам. Бывая у Ножина на сходках, вы не могли не видеть кого-то ещё.

Михайловский (тихо): Я не знаю их по именам. Нас не представили.

Васильчиков: Ну-с, хорошо. А выглядели они как? Их приметы?

Михайловский: Затрудняюсь вспомнить.

Васильчиков: Я вам помогу. Видели ли вы там людей в форме морского ведомства? Отвечайте прямо. Вы уже поняли, нам многое известно.

Михайловский: Да, я видел у Ножина многих морских кадет, которых ни прежде, ни после того не встречал.

Вот эта последняя фраза попадает в протокол. Нашли то, что искали. Значит, у следствия были данные о каких-то связях Ножина с морским ведомством.

Портрет нигилиста

Да, а кто же такой этот Николай Дмитриевич Ножин? Вот портрет, написанный Михайловским: «Представьте себе молодого человека лет двадцати четырех-пяти, среднего роста, очень худого, чуть-чуть сутулого, с узкими и низенькими плечами, с волосами серо-пепельного цвета, жидкими и мягкими, такого же цвета маленькими усами и едва пробивающейся бородёнкой, длинным носом и неопределённым цветом лица… Глаза у него были голубые и поражали по временам необыкновенною живостью и блеском, а по временам такой упорной сосредоточенностью, что она казалась почти тупостью». Характерный неброский, чуть ущербный, но целеустремлённый тип демократа-шестидесятника. Образ жизни и быт соответствующий: «Он лето и зиму носил одну и ту же трёпаную и засаленную шотландскую шапочку без подкладки и клетчатый, чёрный с зелёным, плед».

Сведений о Ножине сохранилось не много. Родился в 1841 году. Родители – богатые помещики. Отец умер рано; мать вторично вышла замуж за аристократа Делагарди. Николая отдали в одно из самых привилегированных учебных заведений России – Александровский лицей, который он благополучно закончил в 1861 году. Служил очень недолго, вышел в отставку в чине коллежского секретаря (чин X класса, третий снизу в иерархии статских чинов). С семьёй порвал, уехал за границу. Там общался с учёными-биологами, проникся свежим тогда эволюционным учением Дарвина. А заодно установил разнообразные контакты с революционерами, как русскими эмигрантами, так и европейцами. Ближе всего сошёлся с буйным и неукротимым «архангелом Михаилом» революционного разрушения – Бакуниным. Потом путешествовал ещё, где – неизвестно; опубликовал научное исследование о жизни морских беспозвоночных, сделавшее ему репутацию весьма перспективного молодого естествоиспытателя. Вернулся в Петербург то ли в конце 1864-го, то ли в начале 1865 года. Стал сотрудничать в «Книжном вестнике», двухнедельном журнальчике демократического направления. Поселился поначалу в копеечной квартире на Выборгской стороне.

Михайловский кривил душой, говоря Васильчикову, что не помнит адреса Ножина. В доме на Выборгской он бывал нередко, о чём свидетельствует эпизод в упомянутом романе «Вперемежку». Главный герой, Тёмкин (в котором угадывается автор), приходит к Бухарцеву (Ножину) и наблюдает там картину исследовательской работы. На столе стоит таз с водой, в тазу плавают рыбины, у которых… вырезаны глаза! Несчастные существа – жертвы научного эксперимента: изменится ли цвет их чешуи вследствие слепоты, и если да, то как именно? Антураж непритязательный: сырая, холодная, грязная комната, книжные полки из некрашеных сосновых досок, трёхногая железная кровать в углу и книги, книги, книги… Жилище учёного нигилиста.

Между тем очень скоро Ножин попал в поле зрения властей предержащих. И вовсе не из-за выцарапывания рыбьих глаз. Из официальной справки, имеющейся в деле Ножина: «В сентябре 1865 г. за Ножиным и лицами, кои по наблюдению полиции заявили своё учение о нигилизме, повелено иметь негласно бдительный надзор (подчёркнуто в подлиннике. – А. И.-Г.) с тем, чтобы местное начальство, в случае надобности, принимало против них более строгие административные меры в пределах предоставленной власти». Примечателен не сам документ, а тот факт, что постановление о негласном контроле за Ножиным было «высочайше одобрено». По каким-то причинам Александр II лично заинтересовался особой скромного коллежского секретаря.

Немногочисленные исследователи, занимавшиеся судьбой Ножина, объясняли установление за ним секретного наблюдения следующим инцидентом. Николай Дмитриевич похитил из дома матери и отчима… свою родную сестру и пытался нелегально вывезти её за границу. Сколь бы странно и романтически ни выглядела эта история, вряд ли она повлекла бы личное вмешательство государя в обыденную полицейскую работу. Дело было, конечно же, в каких-то политических связях и планах Ножина. Между тем, состав его «кружка» известен: Курочкин, Михайловский, Худяков и прочие – молодые литераторы, известные своим вольнодумством, но не более. Заграничные связи, Михаил Бакунин, Николай Огарёв – это уже серьёзнее. Однако, до каракозовского выстрела российские власти не склонны были придавать политической деятельности эмигрантов слишком уж большое значение. Возникает ощущение, что какие-то контакты Ножина не проявлены, имена не названы. Почему? Не потому ли, что их нельзя было называть?

Тени в чёрных шинелях

Вопрос о людях в военно-морской форме серьёзно заинтересовал следователя Васильчикова. 31 августа (в день оглашения приговора Каракозову) в деле Ножина появляется рапорт полицейского офицера Проценко. Кажется, в январе месяце 1866 года, проезжая мимо дома, где в это время проживал Ножин, он увидел ярко освещенные окна и, будучи знаком с квартирной хозяйкой, решил зайти. «При входе в коридор я увидел на вешалке очень много верхнего платья штатского, а в том числе несколько военных и юнкерских шинелей морского ведомства» – сообщает памятливый блюститель порядка.

– Что это за бал у вас сегодня? – поинтересовался Проценко.

– Да квартирант наш, студент Ножин, справляет новоселье, – ответила хозяйка. – Они бы ещё кутили, да ваш полицейский мундир их испугал.

Действительно, участники вечеринки (или сходки?) стали быстро расходиться. Но Проценко успел расслышать фамилии некоторых гостей: Курочкин, разумеется, затем Михайлов (Михайловский?) и ещё – Лебедев. Этот Лебедев – шурин уже известного нам Худякова, одного из главных обвиняемых по делу 4 апреля, и сам фигурант этого дела. Таким образом, от показаний Проценко тянутся нити в двух направлениях: в сторону злоумышленников, причастных к попытке цареубийства, и в сторону некоей группы морских юнкеров и офицеров. Интересно, что следователь, положивший немало труда, чтобы выудить у свидетелей информацию о чёрных шинелях, совершенно не пытается развить эту тему дальше, установить имена. То ли ему и так всё ясно, то ли он чего-то боится. Какое-то имя не должно быть названо.

Что это за имя – догадаться нетрудно. Начальником всех военных моряков в России был генерал-адмирал и морской министр великий князь Константин Николаевич, родной брат императора, председатель Государственного совета. Он имел репутацию либерала и являлся лидером влиятельной правительственно-придворной группировки. 4 апреля по взбудораженному каракозовским выстрелом Петербургу пронёсся слух: к покушению причастна «партия великого князя Константина». Об этом упоминает в своих мемуарах сенатор Я. Г. Есипович, в 1866 году – секретарь Государственного совета, назначенный также секретарём Верховного уголовного суда по делу Каракозова. Герцог Лейхтенбергский и его невеста принцесса Мария Баденская, бывшие свидетелями покушения, прямо от ворот Летнего сада помчались в Государственный совет, заседавший в это время под председательством Константина. Кое у кого из современников сложилось впечатление, что в окружении великого князя ждали вестей с места происшествия, а стало быть, знали о готовящемся покушении. Есипович упоминает о ведшихся шёпотом разговорах, мол, великий князь нарочно затягивал заседание Государственного совета, дабы при получении известия о гибели императора тут же добиться провозглашения себя регентом или даже возведения на престол. Есипович называет всё это «нелепостями», но бывает ли дым без огня?

О планах возведения Константина на престол говорил несколько лет спустя Худяков, ссыльнопоселенец в Верхоянске. Его слова старательно записал собеседник, чиновник Восточно-Сибирского генерал-губернаторства Трохимович и, конечно же, донёс куда следует. В чиновничьем донесении упоминается и Каракозов: он якобы должен был по приезде в Петербург вступить в контакт с «партией Константина». Худяков, правда, был умелым мистификатором, да к тому же там, в Верхоянске, у него уже начинали проявляться признаки душевной болезни. Но слухами о заговоре в пользу Константина земля и раньше полнилась. Бывший министр Валуев в своём «Дневнике» делает запись по поводу смерти старшего сына Александра II, цесаревича Николая, скончавшегося в Ницце в мае 1865 года: «В Москве уже пущен слух, будто цесаревича отравили великий князь Константин Николаевич или его супруга „Константиниха“». О многом говорит и тот факт, что Константин Николаевич, являвшийся председателем Верховного уголовного суда, был полностью отстранён от участия в следствии по делу Каракозова, а судебные заседания вместо него был назначен вести князь П. П. Гагарин.

Мимоходом заметим, что, вне зависимости от реальных намерений Константина, возможность обрести верховную власть в случае внезапной смерти брата-самодержца у него была. Наследник цесаревич Александр был очень молод, к правлению не подготовлен (наследником стал менее года назад, после кончины старшего брата), влиянием в правительственных кругах и в обществе не располагал. У Константина, наоборот, в правительстве и в обществе было много сторонников. С теми или иными оговорками к их числу можно отнести министра внутренних дел Валуева, министра юстиции Замятнина, военного министра Милютина, управляющего Государственным банком барона Штиглица… И разную властную мелочь, вроде того же Есиповича.