Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916
Шрифт:
Весьма любопытно, что первой реакцией царя Александра II на покушение стали кадровые перестановки. Уже 4 апреля уволен (по прошению) начальник III Отделения старик князь В. А. Долгоруков, и на его место через неделю назначен энергичный граф П. А. Шувалов. 8 апреля председатель Следственной комиссии П. П. Ланской заменён графом М. Н. Муравьёвым. Смысл новых назначений ясен. О непримиримо враждебном отношении Муравьёва к Константину Николаевичу, об их конфликте во время польских событий все в высшем обществе знали. После внезапной смерти Муравьёва главой «антиконстантиновской» группировки станет Шувалов. «Перебор людишек» продолжается и дальше: вскоре обер-полицмейстером Петербурга вместо генерал-лейтенанта Анненкова становится близкий к царской семье Ф. Ф. Трепов; с ключевого финансового поста уходит Штиглиц. Ходят слухи об отставке Валуева и Замятнина; сие, правда осуществилось не сразу – в течение двух лет первый из них был заменён Тимашевым, второй – графом Паленом. Оба новых министра никак не связаны с «партией Константина».
Но вот вопрос:
В явном виде, разумеется, нет, да и не похож Константин Николаевич, антиквар и виолончелист, на заговорщика. Но в неявном – нечто подобное существовало. Упоминания об этом нет-нет да проскочат в материалах дела о покушении 4 апреля. Мы уже цитировали письмо Каракозова Ишутину, где речь идёт об этом предмете. На суде тоже кое-что прозвучало.
Из показаний Николая Ишутина на судебном заседании 18 августа: «Он (Каракозов. – А. И.-Г.) мне говорил, что сошёлся с какою-то партией в Петербурге». Далее: «Ишутин: Худяков мне говорил, что он слышал от кого-то, что такая партия в Петербурге существует, и сказал, что заграничный комитет имеет сношения с этой партией. – Председатель (князь П. П. Гагарин): Вы потом сказали, что вы именно слышали от Худякова, что эта партия, петербургская так называемая, будет заниматься таким устройством общества, которое будет полезно только для высших слоев общества, но не для народа, что потому вы, с вашей стороны, намерены составить народную партию? – Ишутин: Да, я говорил о народной партии».
Недомолвки устраняются показаниями самого Каракозова в заседании 20 августа: «Я ему (Ишутину. – А. И.-Г.) говорил, что в Петербурге есть партия, которая, хотя личность я не называл, но сказал, что имею сношения с этой партиею… – Член суда принц Ольденбургский: Какая же партия в Петербурге, на которую вы указываете? – Каракозов: Я ему говорил о той партии, которую я называю Константиновскою партиею. – Председатель кн. Гагарин: Отпустите Каракозова!». Немедленно по произнесении запретного имени Каракозов выведен из зала суда.
Интересно, что это за «личность», не названная Каракозовым, через которую осуществлялась связь между молодыми «нигилистами» и «партией Константина»? Каракозов, Великим постом только приехавший в Петербург, хорошо знал здесь лишь Ивана Худякова. Этот последний был накоротке с Ножиным, коего титуловал своим «близким приятелем». У Ножина постоянно бывали молодые люди в форме морских офицеров. По своему происхождению и лицейскому образованию Ножин мог быть принят в хороших петербургских домах (Михайловский мимоходом упоминает о его попытке работать учителем в некоем аристократическом семействе). Лучшего кандидата на роль связного между революционно-«нигилистическим» кружком Ишутина-Худякова-Каракозова и либерально-аристократической «партией Константина» трудно подыскать.
В этом контексте внезапная смерть молодого здорового человека не может не вызвать подозрений. А смерти предшествовала та самая загадочная «отлучка» Ножина из города, о которой расспрашивал Михайловского следователь. Из материалов дела явствует, что 16 марта в Питер приехал некто Орлов, давний знакомый Ножина, и заночевал у него на квартире. Хозяина дома не было; не появился он и на следующий день, и через день… Никто из друзей не знал, где он. Только 19 марта к вечеру Ножин вернулся. То была Лазарева суббота. В церквах вспоминали, как Иисус Христос воскресил своего друга Лазаря на четвёртый день после смерти. В странном соответствии с евангельским повествованием, Ножин объявился на четвёртый день после своего исчезновения. О причинах отсутствия он поведал друзьям… Но, как на грех, именно тот лист, где записаны были их показания, таинственным образом исчез из следственной папки. Сохранилось только неуверенное упоминание Орлова о поездке Ножина в Петергоф. А может, не в Петергоф? Может, и не в Петергоф. Может, в Стрельну. Там, между прочим, находилась любимая усадьба генерал-адмирала – Константиновский дворец…
Возможно, в эти дни Ножин тайно встречался и с Каракозовым. Такое предположение выдвигал ещё один из первых исследователей дела 4 апреля Евгений Колосов. Собрав все сведения (в основном циркулировавшие как слухи) о неестественной причине смерти Ножина, Колосов предположил, что между ним и Каракозовым могли возникнуть несогласия относительно покушения, и что Каракозов мог отравить Ножина, боясь с его стороны помехи своим планам. В самом деле, Каракозов все эти дни носил при себе яды, в том числе медленно действующий морфий. По данным следствия, Ножин заболел в четверг или пятницу на Пасхальной неделе; 2 апреля, в субботу, ему стало резко хуже, его отвезли в Мариинскую больницу. В этот же день Каракозов, согласно его показаниям, купил на базаре пистолет, предназначавшийся для покушения.
А может быть, и другое. Ножин выполнил роль связующего звена между «партией Константина» и группой Каракозова, и стал не нужен. И даже опасен: как претендент на весомую политическую роль в случае успеха, и как лишний свидетель в случае провала заговора. Партия, «полезная только для высших слоев общества», не имела оснований церемониться с идейными убийцами, героическими разрушителями; она лишь использовала их в своих интересах.
Каракозова повесили. Через два месяца светское общество Петербурга отпраздновало свадьбу цесаревича Александра и принцессы Дагмар, в православии Марии Фёдоровны. Мир в императорской семье и в среде властной элиты был восстановлен – до поры до времени. Никто не мог тогда знать, что молодой супруге наследника предстоит пережить гибель всех своих детей и внуков в революционной смуте. Копаться в тёмных обстоятельствах нелепого выстрела, совершённого
нелепым человеком у ворот Летнего сада, было сочтено излишним. В деле Ножина появилось заключение: «Умер от сильного расстройства внутренних органов… Причина болезни… крылась в самом организме». На этом расследование закончилось.Бубновые тузы, «червонные валеты»
Состояние русского общества с конца XVII века и до сего дня можно охарактеризовать одним словом: раскол. В истории России это не событие, а процесс. Изредка принимая явные формы, как во времена протопопа Аввакума и Стеньки Разина, а чаще развиваясь скрыто, ползуче и незаметно, раскол духовный, политический, нравственный и культурный столетиями грыз русскую душу, корёжил устои российского государства. Во второй половине XIX столетия он обрядился в красные одежды революционного движения. Революция в России была делом не какой-то малой, фанатичной и озлобленной части общества, а делом всей нации. В этом деле по-своему участвовали и низы, и верхи, и аристократия, и чернь, и богатые, и бедные. Народ российский рассыпался, как колода карт. Незримая рука тасовала эту колоду, избирая козырную масть, побивая старшую карту младшей. В раскладе революционного процесса (до того, как вихри 1905-го и 1917 годов разметали и перевернули всё и вся) главными были четыре карты. Пиковые короли – высшая имперская бюрократия, опора и ограда престола, делавшая всё возможное для ниспровержения этого престола. Бубновые тузы – деятельные и алчные капиталисты, не знающие предела своим желаниям, готовые (прямо по Марксу) на всякий риск и всякое злодейство ради ста процентов прибыли. Червонные валеты – вожди и учителя преступного мира, авантюристы, комбинаторы, волки-одиночки и серые кардиналы криминальных сообществ. Рядом с этими тремя силами наивные романтики революционного подполья, «нигилисты» и бомбометатели, выглядели всего лишь трефовыми шестёрками. А государь император, самодержец всероссийский, мало-помалу превращался в джокера, которого вообще можно выкинуть из колоды…
В комедии А. Н. Островского «Волки и овцы», опубликованной в 1875 году, есть такой персонаж – Василий Иванович Беркутов, «помещик, представительный мужчина средних лет с лысинкой, но очень живой и ловкий». Он в два дня обводит вокруг пальца всю губернскую аристократию с её вечно препирающимися партиями «либералов» и «крепостников», запугивает одних, задабривает других, забалтывает третьих, а напоследок блистательно женится на богатой дуре-помещице и прибирает к рукам её перспективное, но бесхозное состояние. По сюжету пьесы, Беркутов является в губернский город из Петербурга, где у него имеются какие-то «важные дела». Такой тип деловых хищников формировался в первое пореформенное десятилетие в коридорах министерств и департаментов, комитетов и экспедиций, в блистательных и вороватых рядах высшей имперской бюрократии.
XIX столетие в России было временем стремительного роста государственного аппарата управления. Количество чиновников в столице Российской империи за первую половину столетия выросло вчетверо (при том что население города за тот же период увеличилось в два раза). Ко времени отмены крепостного права во всех «статских» учреждениях Петербурга и в полиции числилось около 20 тысяч служащих, имеющих гражданские чины со II по XIV класс Табели о рангах. Реформы 1860-х годов дали новый толчок развитию управленческих структур: к 1870 году армия чиновников Петербурга насчитывала уже почти 28 тысяч человек. Это не удивительно: все преобразования, начиная с отмены крепостного права, осуществлялись административным способом, при минимальном участии общественности; их главный деятель – государев служилый человек, чиновник. Разрастались новые ветви древа власти: такие, например, как Петербургский окружной суд и Судебная палата, Градоначальство и Городская дума, Департамент полиции и Департамент неокладных сборов. Но главное – не количественный рост всевозможных департаментов и не умножение чиновничества. Главное то, что в руках лиц, стоящих на верхних ступенях административной пирамиды, концентрировалась неслыханная дотоле власть: управление всё более и более мощными финансовыми потоками.
Эпоху, последовавшую за отменой крепостного права в России, обычно именуют эпохой капиталистической. Можно бы уточнить: государственно-капиталистической. Начиная со времён Строгановых и Демидовых, все великие состояния делались в России с использованием государственного ресурса и при поддержке государства. В первой половине XIX века источниками богатства были казённые подряды, государственные заказы (прежде всего, военные), да ещё, пожалуй, винные откупа, приносившие до 300–400 % дохода. После «Великих реформ» объём государственных заказов значительно вырос, прежде всего – за счёт введения всеобщей воинской обязанности и роста армии. Появились и новые источники обогащения: спекуляция землёй, возведение финансовых пирамид, именуемых «частными банками». Прибыльным делом стало строительство железных дорог. Тут государственное регулирование было всепроникающим, но зато казна щедро одаривала железнодорожных тузов налоговыми льготами, ссудами и гарантиями. В частности, гарантировался выкуп частновладельческих земель, если через них проходила полоса строящейся железной дороги. Именно с этим связана афера, которую проворачивает в губернском городе столичный делец Беркутов. Львиную долю имения богатой вдовы Купавиной составляет лес, цена которому сегодня – грош. Но Беркутов, вращающийся в петербургских «сферах», знает, что через этот лес в скором будущем пройдёт железная дорога, и выкуп земли гарантирован. Следовательно, запрашивать можно будет втридорога. Имение становится куском настолько лакомым, что ради этого стоит даже жениться. Разумеется, информация эта добыта у столичных чиновников не бесплатно.