Самоучки

В редакции несмотря на конец рабочего дня было шумно: плескались веселые голоса, бормотало радио, в открытую дверь какого — то кабинета надрывно гудел принтер, с безнадежным упрямством трещали телефоны, пищали компьютеры, и только зеленоватый ковролин скрадывал звуки торопливых шагов и случайно упавших предметов. Я отправился прямо к своему редактору и шел по коридору, бросая приветственный жест в проемы прозрачных дверей.

Редактор сидел на столе и смотрел по маленькому телевизору футбольный матч. “Динамо” на своем поле вяло душило “Аланию”. Он обернулся, взглянул на меня мельком и не глядя протянул руку.

— Уже приехал? Сейчас поговорим. Куда ты бьешь, придурок счастья! — заорал он и спрыгнул со стола.

— Человек играющий, — сказал я.

— Погоди три минуты, скоро перерыв, — попросил редактор и снова взгромоздился на стол.

Разноцветные фигурки бегали среди луж по раскисшему полю, сбивая дерн набухшими бутсами. Промокший мяч летал тяжело и низко, как перекормленный лебедь.

Наконец фигурки прекратили бегать и, понурив головы, потянулись с перепаханного поля. Редактор тяжело вздохнул, нащупал пульт, и экран погас, смиренно пискнув. Редактор посмотрел на меня и хлопнул себя по колену.

— Ну, что интересного? — спрашивал он, увлекая меня обратно в коридор. — Слыхал, что Самсонов сказал в Думе? Умора. Люда, Люда! — кричал он через плечо в открытую дверь. — Сбрось мне “Зоопарк”. Рассказывай. Как там, в Крыму? Ты в Крыму, по — моему, был.

— В Туапсе, — поправил я. Правду мне говорить не хотелось.

— Это где у нас Туапсе, в Крыму ведь? Или это уже не у нас? Нет, не в Крыму? — бездумной скороговоркой трещал редактор.

— На Кавказе.

— На Кавказе, в Крыму. — Он махнул рукой.

Его голова всегда была забита одновременно всякой всячиной, потому — то он все успевал.

В буфете было много людей, нам пришлось даже выстоять небольшую очередь. Перед нами стояла какая — то девушка с зелеными волосами. Кто она была такая, я не знал. Редактор подул на ее волосы и довольно засмеялся. Под напором воздуха волосы взметнулись, разошлись, приоткрыв темные корни, и через секунду вернулись в прежнее положение. Девушка купила банку “Швепса” и отошла, так и не заметив шутку редактора.

Мы взялись за кофе, и я в самых общих чертах рассказал ему всю историю. Говорил я долго. Я рассказал о вертолетчике и о том, как лущат кукурузу в эмалированный таз, — обо всем. Может быть, что — то я и забыл, но суть изложил верно. Редактор, уткнувшись в стол, слушал не перебивая — такое с ним случалось редко.

— Неужели в наше время еще встречаются такие люди? — усмехнулся он.

— Такие люди встречаются в любое время, — ответил я холодно, и мы надолго погрузились в молчание.

— Жалко, — сказал наконец редактор, потерев ладонью лицо, и посмотрел в пустую чашку, словно собираясь гадать на пресловутой гуще. — Это нам не подойдет.

— Почему? — спросил я.

К столику подошла наша буфетчица, обмахнула стол мокрой губкой и заменила пепельницу.

— Чего писать о мертвых? — нехотя произнес он.

Мы опять помолчали.

— Там гномы в горах живут, — зачем — то сказал я, — под землей. Они времени не теряют.

— М — м, — кивнул он и перевернул в пальцах чайную ложечку. — Интересно.

Я вышел на улицу затемно. Еще несколько раз мне попались рекламные щиты с Ксенией — теперь я обходил их стороной.

— Ничего — ничего, — твердил я заклинание, доставшееся мне по наследству.

Мне вспомнился мальчик. Он стоял на дороге и смотрел вслед удалявшейся машине. Возможно, он думал, что она везет меня в другую жизнь — светлую, веселую, радостную, — в которой нет места скуке, в жизнь, сотканную из удовольствий, стык в стык составленную из дней, наполненных серьезной работой и одухотворенных особенным смыслом, и ночей, исполненных неги, в город, похожий на сказку, в город — тайну, в город, где живет Бог. Где музыка не смолкает до утра, где ночью добрыми глазами смотрят фонари, до рассвета не угасают лампы одиноких мудрецов, в каморки к которым нисходит истина и ласкает их до последней звезды, и много света в маленьких уютных переулках, в стороне от шумных шоссе, а у мореных дверей, прикрывающих обещание, стоят женщины, как сирены, — одна прекраснее другой, и в глазах у них согласие, а в руках изящные сумочки из крокодиловой кожи, а в этих сумочках фотографии любимых раз и навсегда.

А может, он ни о чем таком не думал, а просто стоял и смотрел, — ведь место, где мы повстречались, располагает к созерцательности.

И еще я вспоминал слова редактора: “Чего писать о мертвых?” Вокруг меня спал город, разбросав во сне пригороды — руки, скрючив пальцы с обкусанными ногтями и заусеницами оборванных проводов. Спал под балдахином всенощного несмелого перезвона церквей, скрежета надежд и тишины беспокойных страхов. И хрипел, и храпел, и трубы его курили, пуская черные клубы, словно искусственные вулканы. Устал он, наш городок.

Я шагал в грязной жиже поздней осени, захватывая мглистое дыхание ночи, спотыкаясь, проваливаясь в невидимые асфальтовые дыры, уходящие в горячую глубь земли, и вспоминал его слова: “Чего писать… о них… о мертвых?.. о мертвых”.