Самоучки
Шрифт:
Ничего не оставалось делать — только соглашаться. Мы подхватили свой багаж и зашагали на поиски конторы. Она нашлась на удивление скоро — именно там, где искало наше воображение и куда ее поместило предсказуемое прошлое, — на улице Ленина, недалеко от здания бывшего горкома, перед входом в которое на пожухлой клумбе, обложенной беленым бордюром, стоял сам Ильич, простирая руку именно с тем настроением, с каким лет уже сто сорок это делает Креститель волею Александра Иванова.
Оно и верно, вся процедура заняла едва ли больше получаса. Контора пустовала совершенно, посетитель здесь был дорогим гостем. Женщина — нотариус сидела за столом под плакатом одного известнейшего певца, как восседал бы директор департамента под необъятным портретом государя императора. Певец широко улыбался посетителям, гривастый и увешанный первоклассной сбруей — на зависть
— А вы там бывали? — спросил я нотариуса, кивнув на бумаги.
— Там уже горы, там уже все другое, — неопределенно ответила она. Букву “г” она произносила мягко, как вообще выговаривают на юге, и эта мягкая, как здешний климат, вязаная речь обдувала словно теплый и безобидный весенний ветер.
Наконец все было завершено, и женщина в пластмассовой бижутерии, вздохнув, проводила нас долгим взглядом, в котором читалась то ли страсть к перемене мест, то ли застенчивое предостережение. В любом случае этот вздох показался мне чудом южного такта.
Попутчик сложил свою книгу и встал с кресла.
— Я тут… — указал я на журнал, — краем глаза. Вы по этой части?
— А, да, — улыбнулся он рассеянно. — Реставратор. Катя, пойдем! — крикнул он дочери.
Минут через десять мы оказались на другом берегу плоской как лента реки, у ограды из плит, похожих на бетонные шоколадки, куда с тяжелым ревом осторожно вкатывались машины, груженные необъятными обрубками деревьев.
В будку проходной, где закрывались наряды, вбегали и выбегали чумазые водители, селектор женским голосом звал кого — то на разгрузку, под горбатый кран, который невозмутимо тягал здоровенные бревна двумя блестящими клешнями. Рядом с будкой была пристроена беседка, тонувшая в зарослях золотого шара. Мой попутчик поручил мне дочку и багаж и отправился в беседку, где курили водители, договариваться об оказии. Вскоре он появился с одним из них, и тот махнул в сторону своего “Урала”, который, так сказать, дышал в затылок еще одному железному собрату, и пошел в диспетчерскую за путевкой. В кабине второй машины уже дремал водитель.
— Договорился, — удовлетворенно сообщил он.
— А вы по каким делам туда? — поинтересовался я. — Если не секрет.
Он улыбнулся:
— Да какие уж там секреты… Патриархия там монастырь строит, а я буду собор расписывать. Правда, собора нет еще, колокольня одна.
Показался водитель. В руке у него белел листок путевки.
— Вы садитесь в переднюю, — предложил реставратор. — Все — то не поместимся. А мы следом поедем.
Отец с дочерью зашагали за водителем. Я вспомнил про деньги и догнал их у самой машины.
— Забыл спросить, — сказал я. — Сколько надо заплатить?
— Ничего не надо, — ответил он.
— Как так?
— Так. У них не принято. Они же все равно туда едут. А вот вы дайте лучше пачку сигарет. Вы ведь курите, по — моему?
— Курю.
— Ну вот. Больше ничего не надо.
Мужчина подсадил девочку и махнул мне рукой. Я забрался в передний. Водитель лесовоза был такой же могучий, как и его груз. Всю дорогу он молчал, поэтому я сосредоточился на картинах, плывших со всех сторон в мутноватых окнах, а когда я тянул шею и поворачивал голову, он только искоса на меня поглядывал, сопровождая мое любопытство едва уловимой приветливой улыбкой.
Некоторое время мы кутались в станичной пыли, между нескончаемыми рядами пирамидальных тополей, сверкавших в лучах уходящего солнца изнанкой серебристых листьев. Потом кончился асфальт; то тут, то там возникали и исчезали, как будто стирались, холмы, одни в желто — бурой шерсти пережженной летним зноем травы, другие в шапках еще зеленых деревьев, но уже тронутые осенью, чрезвычайно поздней в этих краях. Поначалу холмы восставали и пропадали, как будто случайность, и снова тянулась невыразительная плоскость, однако чем дальше, тем плотнее они прилегали друг к другу, наползали, что называется, теснились, плавно и уже совершенно незаметно перебирались один в другой, образуя те
самые предгорья, которые, если смотреть на хорошую карту, выглядят там короткими серыми космами.Потом дорога, как медлительная змея, набирая высоту, вползала на поросшие сплошным лесом возвышенности, и машины не спеша и осторожно, словно на ощупь, находили ее стиснутый стволами извилистый путь.
Слева внизу ревела река. Вода в реке была по — осеннему прозрачная и даже на глубине просвечивала до самого дна. На камнях в ущелье косо лежала кабина “МАЗа”, словно череп, изглоданный временем. Я видел, как зеленая вода свивается вокруг него бурлящими кольцами, а в пустых ржавых глазницах шевелится пена. Могучий двигатель соперничал с глухим рыком воды. Временами дорога была настолько узка, что мне чудилось — вот — вот колеса сорвутся, скользнут по обрыву, и я воображал, как мы летим в эти стремительные, тяжелые струи. Потому что Никто больше не хранит нас в пути и все происходит само собой. Однако ж водитель не ведал моих страхов и невозмутимо ворочал руль огромными, оголенными по локти ручищами, на которых неясными пятнами темнели остатки каких — то молодецких татуировок.
Дорога была удивительно пустынна. Уже в поздних сумерках навстречу нам попалась отара овец и двое сопровождавших ее верхами карачаевцев в войлочных шапках. Через пару часов дорога ушла в долину и прижалась к реке, которая здесь распласталась и, не стесняемая горами, широко тащилась по белым плесам. На обоих ее берегах являлись заброшенные деревеньки в сетке начинавших дичать плодовых садиков, крошечные домики, совсем как кухни хрущевских пятиэтажек, выглядывали из бурьяна провальными очами, а потом перед нами возникли зеленые бараки, вышка с часовым и шлагбаум, одна стойка которого была уложена мешками с песком, напоминая развалины Львиных ворот в Микенах. Из бойницы торчал пулемет. Его облезлое дуло смотрело как — то поверх дороги, как вздорно вздернутый нос.
— Пионерский лагерь, — пояснил водитель. — Теперь здесь пограничники.
Пограничный лейтенант в кроссовках вместо сапог возился с моими документами, подставив их под фару, куда в мгновение ока набилась и заплясала неугомонная мошкара. Я вышел размяться и угостил его сигаретой. Он принял ее молча, как должное, не глядя на марку, и так же молча вернул мне документы, так что невозможно было понять, какое было его решение, но, судя по тому безразличию, которое им владело, все обошлось. Мотор снова зарычал, заглушив на несколько секунд рев потока, и дорога продолжилась, но дальше пошла уже дичь и темень. Небо как — то выгнулось, стало выпуклым, как купол, и на нем вспыхнули звезды — все сразу, словно электричество; опять начался подъем, дорога потянулась вверх узким коридором. Мрак постепенно уничтожил объемы, и густо поросшие склоны превратились в черные плоскости, из которых то тут, то там выступали косматые силуэты первобытных елей. На поворотах задняя машина клала нам через голову конусообразный галогеновый луч, и он беспомощно шарил в темноте, слепо тыкаясь в округлости склонов, как тот прожектор, светом которого в прошедший сезон на темной арене Старого цирка лепили “образ бледного, больного, грациозного Пьеро”.
— Здесь, — услышал я сквозь непобедимую дрему.
Я спрыгнул с подножки и, пошатываясь, пошел к сплошной горе. Уже брезжил рассвет, небо удивительной чистоты прояснилось и стало бирюзовым, как прибрежная волна, земля была окутана туманом, поднимавшимся на высоту человеческого роста. Я посмотрел назад — машины утопали в тумане почти целиком, из этой ваты торчали только крыши кабин и трубы под водозащитными колпачками, а впереди, наполовину укрытые туманом, виднелись темные деревья. Казалось, кто — то наложил шерсти к их подножиям и они невесомыми купами парили в светлеющем воздухе. Через несколько шагов я увидел домик, крытый дранкой и помазанный побеленной глиной — образец казацкой архитектуры. Ближе к горе виднелись еще какие — то покосившиеся постройки.
Крылечко в три ступеньки, средняя провалилась, расколовшись надвое по самой середине от старости и влаги. Тут же, справа от крыльца, — милый обычай — высились четыре аккуратных холмика, украшенные железными крестами, дальше — еще несколько холмиков пониже, в общем, целый некрополь. Два крайних выглядели совсем свежими — они сохранили больше формы и еще не успели расплыться, сводя на нет эти бренные знаки человеческой памяти. Большие, тугие, румяные яблоки нападали между могил под грецкие орехи. Они тяжело лежали в траве, как будто вкушали отдых, устав от своей налитой жизни на ветках и пропадая втуне.