Самшитовый лес

– Святая, что ли?
– спросил Сапожников.

– Не...
– сказала Нюра.
– Святая - это вроде как из другой губернии... Тебе колдовство-то зачем?

– Да вот зубрить надоело. Может, колдовать начать?
– сказал Сапожников и пошел на семинар.

– Да подожди ты!.. Говори, доктор Шура!

– Еще раз... Теория говорит - если две частицы тождественны, то различное положение в пространстве не может служить основанием для их различия. Их нельзя различить. Следовательно, они представляют собой одну частицу, одну и ту же частицу, но находящуюся одновременно в разных местах.

– Что "следовательно"?
– спросил Сапожником и вдруг захохотал.

– Уймись.

– Значит, если Глеб не может различить издалека, кто из нас с тобой идет, по какой стороне улицы, значит, это я иду по обеим сторонам? Так? Или ты идешь по обеим?

– Лучше ты, - сказал Глеб.

– Сапожников, - еле сдерживаясь, сказал доктор Шура, - запомни. Твоя старая элементарная логика здесь не годится.

– Годится, - сказал Сапожников.
– Очень даже годится... Не годится только ее идиотское применение... Если получился идиотский вывод, следовательно, надо изучить факты, из которых он получился.

– Да пойми ты! Саму логику надо менять!
– закричал доктор Шура. Старая логика отражает старый опыт. Да и то возникали неразрешимые парадоксы.

– Например?

– Пожалуйста. Парадокс Зенона. Летит стрела. Значит, в микроскопическую дозу времени она неподвижна. Как же из суммы неподвижностей получается движение? Вот тебе и логика.

– Почему же из суммы неподвижностей? Неподвижна она будет, если я рядом с ней лечу, а для всех остальных она в любой момент

движется. Не бывает неподвижной летящей стрелы. И логика тут ни при чем.

– Ну хорошо, а Буриданов осел?

– Что Буриданов осел?

– Стоит между двумя одинаковыми стогами сена. Он может подохнуть с голоду, так как не сможет выбрать.

– Это теоретический осел не сможет. Живой осел возле сена голодный не ходит.

И так далее. Без конца. Весь институт. Все пять курсов и диплом. Сапожников ни в какие построения не верил, если их нельзя было представить себе наглядно. А это считалось устарелым способом мышления, и потому Сапожников от порога был устарелый.

Это было время, когда кибернетика считалась исчадием, а к генетике относились хуже, чем сейчас к сексологии и тем более к кожному зрению и Атлантиде, не говоря уже о неандертальской цивилизации, камнях Инки и летающей посуде.

Компания подобралась большая, из разных институтов, физтехи, университетские биологи, из ГИТИСа были, историки из педагогов, Якушев Костя из Суриковского. Ну, ГИТИС - это поприще. Играют "внимание". К кому угодно. Хорошо пьют. Легенды из жизни Чехова (актера, конечно) и Комиссаржевской. Суеверное почтение к физикам. Бросает сигарету в раковину (Убей меня! Ведь ты умеешь это делать! Убийца! Убийца! Во мне нет больше жалости! (Кх, кх), стреляет из двух пистолетов - она мертвая падает в его объятия, - вполголоса проговаривает ремарку. Ну, и из системы Станиславского кое-что. Тут все понятно. Живых людей изображают. А как же! С суриковцами сложней. Костя Якушев у физиков и биологов спрашивает:

– Ребята, что такое цвет?

Ему отвечают:

– Мы тебе потом скажем.

А сами не знают. То есть они-то думают, что знают, а на самом деле не знают. Они думают, что цвет - это свет, а свет - это и волна и частица. Эйнштейн с Бором договориться не могли, чего же от студентов требовать? Студенты как семинаристы - верю, ибо это абсурдно.

– А зачем тебе?
– спросил его Сапожников.

– Не могу с фотографией разобраться, - сказал Якушев.

– Цветное фото видел недавно. Лицо как живое. Зачем же мне руками делать то, что аппарат может?

– А ты не делай, - сказал Сапожников.

– А как портрет писать?

– А не пиши.

– Хочется.

– А почему хочется?.. Для художника натура - толчок. Запальный шнур. Художник-то картину сочиняет.

– Конечно, - сказал Якушев.
– При удаче получается колдовство. Только редко получается. Как бы почаще?

– Кому не хочется, - сказал Сапожников.

Доктор Шура был биолог. Барбарисов - конструктор. Но главный, конечно, был Глеб.

Глеб был чемпионом во всем и курил трубку. Глеб улыбался и хорошо жил. Он был высокий, и вокруг него всегда теснились. Он был немногословный, и несмотря на то, что казался умным, он и был умный.

Но ум у него был другой, чем у Сапожникова, и другой, чем у других. Он умел сделать так, что все старались ему понравиться. И раздражало, что Глеб разговаривал с Сапожниковым ласково. Уже тогда принято было хлопать Сапожникова по плечу. А Глеб не хлопал. Потому что Сапожников говорил при нем, как при всех. А с Глебом так не полагалось. Если кто-то пробовал, его остальные съедали. Еще бы! Этак каждый начнет! Но и под крыло Глебу Сапожников не шел. И несмотря на то, что на все вопросы Глеба отвечал откровенно, однако не волновался от этого. И получалось, что Сапожников кому хочешь будет отвечать так же, а это опять раздражало, и Глеб улыбался.

Мама вздохнула:

– Хочу тебе напоследок сказать...

– Перестань... почему напоследок?
– сказал Сапожников.

Мама переждала, когда он утихнет.

– Тебе нужна женщина, - сказала мама, - которая бы о тебе заботилась... А ты влюбляешься в женщин, о которых ты сам желаешь заботиться. Это твоя постоянная ошибка... Трудно тебе будет.

– Ма, а разве нельзя, чтобы оба заботились друг о друге?
– тихо спросил Сапожников.

– Это один случай на миллион, - сказала мама.
– Тогда тебе будет еще трудней.

– Слушай, какая любовь?
– сказала Сапожникову знакомая женщина. Очнись! Обучили вас, дураков, на нашу голову.

– Кого обучили?
– спросил Сапожников, тупо глядя на ботинок, который держал в руке.

– Скажи, а тебе самому врать не надоело?
– спросила знакомая женщина. Вот ты сейчас сидишь на кровати и ботинок держишь... Что ж, ты ко мне любовь испытываешь?

– Нет.

– Правильно... Дай закурить... Спасибо... Хорошо, что правду сказал... Я думала, не осмелишься... А по правде, ты сейчас думаешь одно - как слинять от меня так, чтобы я не разозлилась и опять в гости пустила.

– Так ее с самого начала у нас не было, - сказал Сапожников.

– Кого?

– Любви.

– А-а...
– сказала она.
– Понятно. Дурачок ты. А ее и нигде нет... А хочешь, я тебе любовь мигом организую?

– С кем?

– Со мной, с кем... Вот давай на спор? Не пущу тебя в гости, скажу

– устала, работы много. Потом ты придешь, а у меня другой сидит, и мы оба смеемся. Ну?

– Что?

– Врешь, заревнуешь... Любовь - это когда кусок хлеба высоко висит, а ты допрыгнуть не можешь... А допрыгнул, голод прошел - ты на хлеб и смотреть не станешь, дайте севрюжки. Любовь, она либо с голоду, либо с жиру. А когда все в норме - никакой любви нет.